— Санитар! Санитар!
Голос откуда-то ответил:
— Здесь! Мы здесь!
И в это мгновение все, кто был невредим, вскочили и бросились на помощь раненым. Я направился к лошадям. Не знаю, что подтолкнуло меня подойти к ним. Я сделал несколько шагов, и лошади повернули головы ко мне. Сначала одна, рыжей масти, потом другая, черная с белой звездочкой во лбу. Они глядели на меня и ожидали. И когда я приблизился, они по очереди положили головы на бок.
Я нагнулся над ними и погладил одну и другую. Они спокойно приняли мою ласку, но я не мог вынести их взгляда и поднялся, чтобы уйти. Но они заржали, и я вернулся и увидел, как они приподнимаются на передние ноги. Они кого-то звали: меня или кого-нибудь еще. Я хотел снова нагнуться над ними, но понял, что они ищут не меня, а кого-то другого, а тот, другой, не приходит, и тогда рыжая заржала из последних сил, и ее ржание походило на плач. Я содрогнулся. Повернулся к солдатам, возившимся у повозок, и крикнул:
— Кто возница этих лошадей?
— Солдат Плопшор, — ответили мне.
— Позови его!
— Здесь он, господин младший лейтенант, но… вот какие дела… Они зовут его, бедные, чтобы он их пристрелил, но Плопшор раньше их отдал богу душу…
— Пристрелить? — переспросил я, хотя очень хорошо понимал, о чем идет речь.
— Да, господин младший лейтенант, пристрелите вы их, раз нет Плопшора… Мучаются, бедные…
Его слова пронзили меня, как удар молнии. Чтобы я вытащил пистолет и прицелился в головы тех, кого только что ласкал?
— Я не могу, солдат, не могу. Давай ты… — защищался я и хотел уйти, упрекая самого себя: «Ты выпустил столько пуль за время войны, стрелял во врага, а теперь не можешь выпустить две пули в головы двух лошадей, чтобы избавить их от мук?» И я ответил сам себе: «Да, правда, я стрелял во врага и буду стрелять до последнего патрона. Но лошади — другое дело, совсем другое дело. Они дороги мне, я просто не осознавал, как они мне дороги. Они смотрели на меня, они смотрели мне в глаза…»
— Бедняги! Глядите, они просят прикончить их, господин младший лейтенант! Видите?
Побуждаемый словами солдата, я снова посмотрел на них. Они опять положили головы на бок и ждали. Я нагнулся, чтобы в последний раз погладить их. И, гладя лошадей, я увидел в их глазах слезы. Что они чувствовали? Возможно, свой конец, а возможно, обиду за то, что солдат Плопшор не пришел на их зов.
И тогда я пошел в сторону. Я услышал, как солдат за моей спиной заряжал оружие, услышал сухой треск затвора, увидел, как рыжая лошадь опустила веки, и быстро отвернулся, чтобы больше ничего не видеть, и заткнул уши, чтобы не слышать…
* * *Я очень хорошо помню, что пытался передать словами эпизод, который последовал за сном и разбудил меня в том ночном эшелоне. Я его хорошо помню, хотя записал не более пяти фраз, набросал своего рода схему, которую хотел в дальнейшем дополнить подробностями. Под этими предложениями я нарисовал поезд, проходящий через взрывы. То был эшелон, в котором мне приснился один из немногих снов за дни и ночи войны.
Не знаю, может, это ребячество, но тогда мне так хотелось увидеть хороший сон! Едва мне удавалось приклонить где-нибудь голову, как я изо всех сил старался вспомнить самые красивые сны моего детства в надежде, что хоть один из них мне приснится вновь. Но все мои старания оказывались напрасными, — возможно, потому, что спал я очень глубоким, почти летаргическим сном. Мои сны были лишь повторением того, что я переживал наяву: я и во сне смутно слышал взрывы, стоны раненых, свои собственные команды, видел разбитые танки, раскалившиеся стволы орудий, передвигающиеся линии стрелков, полоски голубого неба среди дыма. И, доведенный до отчаяния настойчивостью этих видений, я, просыпаясь, выкрикивал слова команды.
А как мне хотелось увидеть чудный сон, в котором льется спокойная, до самого горизонта, вода, шумят леса и шелестит трава, сон, который успокоил бы! И такой сон неожиданно пришел. Он зародился из глубокого, как смерть, провала и начал слагаться медленно, спокойно. Я поднимался на высокую голубую вершину, а позади меня оставались белые спокойные долины. И я узнавал эти долины, особенно одну из них: круглую, как ведро, с тремя обрывистыми каменистыми стенами и одной пологой, как спина ласкающейся к ногам собаки. Не помню, сколько времени я видел эту панораму, знаю только, что я отдавал себе отчет, что вижу все это во сне, и был счастлив, что не слышу больше грохота войны. Возможно, этот миг бодрствования и испортил все, потому что я тут же резко проснулся и увидел наяву место, которое мне приснилось, увидел самого себя на дне той самой долины, обезумевшего под обрушившимся на нас градом снарядов. Меня окутала густая, черная как смола мгла, как будто тяжелая свинцовая плита легла на грудь. И я с болью вспомнил все до мельчайших подробностей: как в каменную стену ударил первый снаряд, потом второй, третий, как нас начали обстреливать из пулеметов с самолетов и как на нас начали падать бомбы, а вокруг засвистели осколки снарядов и камня. Потом я вспомнил ужасный стон истерзанного осколками Обрежана и охвативший меня смертельный страх. Вспомнил, как мы пытались прорваться в сторону пологого склона, а снаряды преградили нам путь, как мы карабкались на отвесные скалы и срывались вниз, как потом наступила жуткая в своей неестественности тишина.