— Так со всяким военным, кто приходит к нам. Эти дети не знали своих родителей.
Когда позднее я рассказал это Шоропу, он пробормотал, выслушав мой рассказ:
— Годами люди жили в казарме. Потом война. Так как же дети могут знать родителей?
Пятерых ребятишек Мэргэрита я отыскал только потом, после того как через мои руки прошел последний из детей, переживавших обманчивую радость. Все пятеро стояли кучкой возле брошенных гимнастических снарядов, в надвинутых на глаза белых кэчулах, неуклюжие в темно-синей сиротской одежде. Они стояли и смотрели на меня без тени надежды.
— А что вы им сказали, господин младший лейтенант? — спросил меня Шороп, протягивая мне сигареты.
— Ничего не сказал.
— Так и уехали?
— Нет. Я подошел к ним и погладил каждого по щеке. Я хотел сказать им что-нибудь, но не знал что… В конце концов попросил воспитательницу после, моего ухода отдать им конфеты и сказать, что меня послал их дядя. Я не мог произнести ни слова жестокой правды, ни успокоительную ложь.
Старшина Шороп покачал головой. Он не понимал меня. Там, лицом к лицу с детьми, я и сам не понимал, почему не могу найти ни единого слова. Но позже, в просторной комнате чеха Ванека Кухарека, с оленьими рогами на стенах, где я находился вместе с Шоропом, я понял это. Позади меня или рядом со мной стоял Мэргэрит.
Я чувствовал его присутствие еще в поезде. Я взял его с собой, или он пришел сам — это не имело значения. И естественно, Мэргэрит сам хотел говорить. Он хотел сказать им все слова, накопившиеся до того рокового мгновения, но и он тоже не мог говорить. Дети не знали этого.
* * *Я стоял на квартире у пожилого чеха Ванека Кухарека, очень разговорчивого и порядочного человека. Кухарек любил рассказывать нам о приключениях времен первой войны, по крайней мере, так можно было судить по названиям упоминавшихся им населенных пунктов. Ванек Кухарек смеялся всегда, говоря о немцах, мы тоже смеялись, хлопая себя ладонями по коленям, хотя ничего не понимали. В комнате были две высокие кровати с толстыми перинами. Когда я лег спать в первый вечер, зарывшись в перипу, как почтенный старик, я вспомнил о проведенных дома днях отпуска.
Помню, прибыл я ночью и сразу же направился в свое село. Шел я по сугробам, по белому, поскрипывавшему под ногами снегу. Возле моста через Сучевицу услышал громкий оклик:
— Кто идет?
— Добрый человек, — ответил я механически и остановился, удивленный.
— Кто именно?
— Офицер. Прибыл в отпуск!
— С фронта?
— Да, с фронта.
— Здравия желаю, господин офицер.
Я поднял фонарик. В нескольких шагах от меня в положении «смирно» стоял солдат.
— Солдат Бызган Леонте из третьего взвода первой роты…
— Полк?
— Военная тайна, господин офицер!
Я приблизился и похлопал его по плечу:
— Хорошо, солдат Бызган! А меня ты знаешь? На, возьми фонарь…
Осветив меня, солдат воскликнул:
— Здравствуйте, господин Врынчану, господин младший лейтенант! Вот уж не думал!..
Мы были коллегами в начальной школе, сидели на одной парте и оба получали одинаковую порцию пинков от господина Корфуса, потому что шумели на уроках, катая по полу ногой карандаш.
— Что ты здесь делаешь, Бызган?
— Ожидаю.
— Кого?
— Мне дали двухнедельный отпуск после госпиталя, господин младший лейтенант. Так вот я помогаю товарищам… Потому что дома большая заваруха, господин младший лейтенант. С землей, с реформой… Товарищи говорят, что кончится война — и вернутся солдаты. А раз они вернутся, надо, чтобы им были приготовлены наделы. Якобы король этого не хочет, а народ хочет, и сами видите, что хочет, господин младший лейтенант, и я вот хочу, стало быть, уже выбрал место, где хочу получить надел! Это здесь, в Долинэ, по ту сторону низины. Земля жирная…
— И ты уверен, что тебе ее дадут?
— Я трижды ранен, господин младший лейтенант. И вот, с тех пор как я дома, каждое утро выхожу сюда встречать товарищей. Я первый… Дальше по дороге к селу другие стоят… Защищаем товарищей, господин младший лейтенант. Они борются для нас и вместе с нами. Иначе выйдут эти одноглазые Хуту или злодеи Бардаки с кольями… Здесь страшная классовая борьба, господин младший лейтенант!.. И здесь фронт, не шутка.