— Скорее бы темнело, чтобы можно было выйти из этой могилы! — взорвался Нягу.
Я взглянул на часы. До сумерек осталось еще несколько часов. В августе день долгий, солнце не собирается закатываться, будто не может налюбоваться богатыми плодами земли.
— Может, поспим немного?
— Я уже отупел от сна и скуки. Уж скорее бы начинали эти русские!
Нягу, как и солдат моего взвода, не беспокоила перспектива наступления русских. Меня же, напротив, она беспокоила. Это состояние передалось мне от моих начальников. Они переживали больше всего. И чем ближе становился фронт, тем больше они беспокоились.
Все чаще звонил телефон.
— Что нового у тебя на участке, Катанэ?
— Тишина, господин капитан!
— Тишина? М-да…
Теперь довольно часто ночью позиции взвода посещали командир роты или майор.
— Ну как у тебя, Катанэ?
— Тихо, господин майор.
— Тихо? Проклятая тишина!..
Я провожал майора до самых передовых позиций. Он прислушивался. Слушал и я. Да, кругом стояла тишина, и только стрекот сверчков нарушал ее. Странные насекомые эти сверчки! Они, веселые и безразличные ко всему, стрекотали до самого утра. Если, бог весть по какой причине, фронт оживал, они все равно продолжали стрекотать. Бедные сверчки привыкли и к канонаде, и к лаю пулеметов. По другую сторону, на позициях русских, тоже стояла тишина, но совсем иная, кажущаяся. Будто нас и их разделяла стеклянная стена, не позволяющая нам услышать, что творится у них. А там что-то происходило.
— Дорогой Катанэ, нам обязательно нужно достать «языка». Обязательно! — Это произносилось умоляющим тоном.
— Господин майор, попытаемся еще раз. Знаете, сколько раз мы ни посылали, русские их обнаруживают. Если разрешите высказать мне свое мнение, то вот оно: я думаю, надо попробовать в другом месте. Здесь, на моем участке, они страшно бдительны, господин майор.
— Другие тоже попытаются. Но попытайся и ты еще раз. Скажи людям, что господин генерал даст месячный отпуск тому, кто доставит «языка». Понимаешь? Дивизии непременно нужен «язык». Послушай сам! Они что-то затевают…
— У меня тоже такое впечатление, господин майор.
Все до последнего солдата понимали, что русские готовятся. Было тихо. Но за этой тишиной что-то творилось, и до нас будто долетал гул далекого моря.
После ухода майора я с полной серьезностью высылал патруль, чтобы они привели «языка». С такой же серьезностью люди готовились к выходу. Это было нечто вроде игры, в которой, думали они, я ничего не понимаю.
Так проходили дни…
Не знаю, имелись ли у немецкого командования и Антонеску сведения о дате начала наступления советских войск. Я склоняюсь к тому, что мы на передовой раньше и точнее, чем они, узнали об этом.
— Э, братцы, не сегодня-завтра начнется «свадьба»!
— Точно, начнется, чего уж там!
В тоне, которым произносились эти слова, слышались и страх, и радость.
Мне захотелось узнать, что думает обо всем этом Нягу.
— Как ты считаешь, наступление русских неизбежно? — спросил я.
— Ты сомневаешься? Начнут завтра. Могу спорить на что угодно.
— Тебе не кажется, что люди и боятся, и одновременно радуются?
— Это вполне понятно!
Я взглянул на него с удивлением. То, что люди боятся, казалось мне нормальным, но непонятно было, чему они радуются.
— Ты пойми, человече, четыре года подряд эти люди рискуют жизнью. Четыре года! За это время даже слабые умом поняли, что это не их война, что они не что иное, как пушечное мясо, бросаемое в огонь во имя чуждых интересов — во имя интересов тех, кто веками притеснял их.
Подумай, кто составляет большую часть этой несчастной армии. Крестьянство, притом самое бедное, самое нищее. Ведь у кого есть сильные покровители, много земли, те хорошо устроились. Они посеяли свеклу, сою или не знаю что еще там, чтобы их освободили от мобилизации и от войны.
Можешь ли ты назвать в Европе крестьянство, столь же притесняемое, столь же бесправное, обираемое боярином и арендатором, обрабатывающее землю деревянной сохой, задавленное налогами, избиваемое и истязаемое палачами сел — жандармами? Я лично не могу. И вот это крестьянство, голодное, измученное чахоткой, малярией и другими болезнями, плохо вооруженное и снабжаемое, погнали, как скот, на войну. Этим самым один раболепствующий преступник подписал смертный приговор своему собственному народу ради удовлетворения прихотей другого, более крупного, и к тому же умалишенного, преступника. Он, надеясь обмануть тех, кого послал на смерть, назвал войну против русских крестовым походом. У нас можно найти много недостатков, но одного нет — глупости! Народ быстро понял, о каком именно крестовом походе идет речь. И если бы не работали с такой точностью полицейские роты, военно-полевые суды, если бы не проводились казни без суда и следствия, не говоря уже о наших грубых «союзниках», то наша армия давно бы повернула оружие против тех, кто посылает ее на смерть.