Мы уже снижались, дотянем ли? Нет, мотор совсем остановился, спланировали около какой-то рощи, но у своих ли мы? Какие-то окопы перелетали, но сейчас фронт так быстро меняется.
На высоте было холодно, но в жаркий день на земле пришлось снять наши меховые куртки. Наконец из-за деревьев показались люди, смотрю в бинокль и от сердца отлегло, ополченцы "крестовики", как их называли по их кресту вместо кокарды.
Прилег в тень под крыло и начал составлять спешное донесение разведки. Вдруг слышу крик: "Эй, вы, вставайте, идите сюда", — и вижу ополченцев вблизи, двое взяли свои берданки на изготовку, остальные стоят около.
"Да вы что, обалдели? — говорю. — Не видите офицеров?". Они переглянулись. "Ха, охвицеры, балакают по-нашему, а прилетели на "Цеппелине", да еще охвицеры. Вставайте, говорю, видали мы таких". Тут Ильинского взорвало, и он набросился на них с такой бранью, на которую я не считал его способным. Те опять переглянулись. "Слышь, а как будто и взаправду охвицер. Ну усе едино, надо иттить к коменданту, там разберут, мы здесь, значит, для порядку".
Этого я и хотел, мне нужен был телефон. "Ну, ребята, я пошел, а вы стерегите, значит, того, да к машине не пускайте", — сказал бородач, старший, очевидно. Взяв свою куртку, я понял недоразумение: на ней были погоны, а я оставался в фуфайке, да еще в шлеме.
Возвратившись от коменданта города Белгорай, я увидел, что Ильинский злой сидит на солнцепеке, его к "Вуазену" так и не подпустили до моего возвращения. Бородач извинялся.
Я рассказал про свой доклад разведки начальнику штаба по телефону, но Ильинский возмутился, говоря, что он видел совсем другое, и мы повздорили. К вечеру приехал наш автомобиль с мотористами и запасными частями, но Ильинский улетел один, объяснив мне, что с таким мотором лучше лететь налегке. Я вернулся автомобилем.
Это был мой последний полет с Ильинским. На следующую разведку он вместо меня взял вольноопределяющегося Садыкера наблюдателем и не вернулся. Больше месяца спустя я получил от него через какой-то Комитет Красного Креста письмо из плена. У него стал мотор, бедняга извиняется предо мной и описывает новый немецкий истребитель "Фоккер", который по вооружению не был известен у нас. Конечно, при этом он пользовался тем шутливым жаргоном, которым мы иногда говорили, например: жучок, вместо мотор.
Расшифровав это письмо, отослал его в штаб авиации и получил поручение передать Ильинскому благодарность великого князя. Написал ему, но получил ли он мое письмо?...
Уехал заболевший Вяткин, прибыл штабс-капитан Модрах[36 Модрах Сергей Карлович (1889-1922) — командир воздушного корабля "Илья Муромец IV" в 1914-15 годах, начальник 31-го КАО в 1915-16 годах, начальник 3-го армейского авиаотряда, командующий 2-й и 3-й боевыми авиагруппами в 1917 г. Участник Белого движения на Севере, Востоке и Юге России, полковник, лейтенант RAF во время службы в Славяно-Британском авиакорпусе. Эмигрировал в Англию.], с которым мы сразу подружились.
Аэродром у города Холм[37 Ныне г. Хелм в Люблинском воеводстве Польши.]. Здесь испытал я большой конфуз, о котором откровенно говорю. Мы шли с Модрахом из города. Широкая дорога, обсаженная деревьями, была загружена пехотой и обозами. Невдалеке раздался взрыв бомбы, и на дороге началась суматоха и паника... У дерева вижу нашего француза Лернье, мастера по моторам "Сальмсон", он обнял дерево и смотрит вверх, что-то шепча. Мы пошли на аэродром. Немецкий аэроплан стал приближаться, вот он уже над нами.
"Мне говорили, что под бомбами надо ложиться", — сказал Модрах. "Нет, стыдно, кругом солдаты", — говорю я. "Да, стыдно", — начал он, но в этот момент послышался странный шорох в воздухе, все ближе и громче... Оглушительный взрыв около нас и... как это случилось? Я лежу на земле, около меня Модрах, почему-то в моей руке его фуражка.
"Это черт знает что, — почти кричит он, вскакивая:— Пойдем, летим на него", — и мы побежали к палаткам. Еще одна бомба, другая, и я взял себя в руки, останавливался и, крепко прижимая руки к груди, выжидал взрыва и шел дальше.
Около одной палатки лежал солдат на спине в позе собаки, которую бьют, и блестящими глазами смотрел на небо. "Ты не ранен?" — не отвечает, только не то плачет, не то смеется. Но лететь было уже поздно, немец уже уходил.