Так все и шло, пока однажды в «Палас» не вошли два немца из посольства, один военный, другой штатский. Дон Жером пил чай с Марией Эухенией и ее подругами. Немцы подошли к нему, представились и спросили:
— В качестве кого вы находитесь в Испании?
— В качестве испаниста и потому что мне так хочется. Я здесь работаю.
— Почему вы уехали из своей страны? Из-за войны?
— Я не обязан вам объяснять причину моего отъезда.
— Вы не пригласите нас сесть?
— Садитесь.
Но представлять им дон Жером никого не стал.
— Тогда, может быть, вы объясните нам другое?
— Не думаю.
— Вы посланы сюда французским правительством, чтобы выхлопотать у Испании материальную помощь.
— Могу вас уведомить, что куплей-продажей мулов я не занимаюсь.
— Испания — страна нейтральная, и вы не можете нарушать этот нейтралитет.
— Каким образом я его нарушаю?
— Испания тайно помогает Франции.
— Меня это не касается.
— Зато нас очень даже касается.
— А что вам от меня-то нужно?
— Договориться о встрече.
— Но мне нечего вам сообщить.
— Мы наблюдаем за вами с момента вашего приезда в Мадрид. Через вас Испания осуществляет помощь Франции.
— Поговорите лучше с испанским правительством.
— Пока мы предпочитаем разговаривать с вами.
— Со мной говорить не о чем. Лучше продолжайте за мной следить.
— Мы предупреждаем: для вас это плохо кончится.
— Посмотрим.
Немцы ушли, не поклонившись сеньоритам, которые не были им представлены. Вся женская компания вмиг увяла, словно живые цветы превратились в бумажные, но с новой чашкой чая они ожили и вновь защебетали, комментируя, толкуя, припоминая малейшие подробности этого ужасного происшествия. Перед ними только что разыгралась сцена из немого фильма, только озвученная, в которой все смешалось — и любовь, и опасность, и шпионские тайны. Сестры Каравагио чувствовали себя настоящими mondaines[40]. Дон Жером на все их вопросы отвечал уклончиво, а Мария Эухения, чей любимый неожиданно оказался в опасности, хранила преданное молчание и была задумчива, грустна и загадочна. Она уже не казалась «ромеровским» типажом, она была просто женщиной, любящей и прекрасной.
Прадед дон Мартин Мартинес, будучи вдовцом, имел много любовных связей — ну может, не много, а несколько — и даже был большим другом доньи Эмилии Пардо Басан[41], принадлежавшей к знатному дворянскому роду.
Принимать донью Эмилию в доме было все равно что принимать королеву.
— Все говорят о натурализме, что это такое, донья Эмилия?
— Это очень просто: нужно видеть явление таким, как оно есть, и точно таким его изображать, без всяких прикрас.
— А идеи? — спрашивал Унамуно.
— Идеи — не забота писателя. Роман-тезис — плохой роман.
— Но мои романы — чистый тезис, донья Эмилия.
— Да, это так.
— А что такое — роман-тезис? — спрашивал прадед, будучи полным профаном в таких вопросах.
— Роман-тезис пишется для того, чтобы подтвердить какую-то идею.
— Но ведь для этого существует философский трактат.
— Роман должен отражать правду жизни, — говорила донья Эмилия.
Она крутила любовь и с Гальдосом, и с Бласко Ибаньесом, в общем не теряла времени. Однажды, когда прадед взял меня в Атеней, или в Казино, не помню точно, разговор там зашел о его отношениях с нею.
— Как вы можете тратить время, дон Мартин, на эту старую аристократку, некрасивую и толстую?
— Когда она вынимает вставные зубы, вы не поверите, она прекрасно меня доит.
Я не понял фразы, но мне она показалась довольно мерзкой. До какого же свинства доходят иногда взрослые, подумал я, хотя сам, когда меня обуревали желания, пользовался козой Пенелопой, пасшейся в сухой балке, сплошь поросшей чертополохом, где один раз — стояла почти африканская жара — меня поймала Убальда и сказала, что мои игры с козой очень опасны, потому что я могу заразиться «разными болезнями».
— Но Пенелопа чистая.
— Не делай этого больше, или я скажу твоей матери.
Да, таким странным мальчиком я был — влюбленным в свою тетушку и одновременно любовником козы. Зато к кошке Электре с огромными голубыми глазами, с короткой сиамской шерсткой я, кроме нежности, не испытывал ничего. Моя кошка и моя коза были намного красивее, чем интеллектуалка и аристократка донья Эмилия Пардо Басан, которая казалась мне прямо уродливой, как почти все женщины, посвятившие себя сочинительству. Литература, шахтерский труд и тавромахия — занятия сугубо мужские. Женщины-тореро, как правило, не рожают детей. И писательницы тоже.