— Вы вовсе не ищете Бога, дон Мигель, а пытаетесь подменить его.
— Что вы хотите этим сказать, донья Эмилия?
— Только то, что Унамуно напялил на Бога шляпу, круглые очечки, черный закрытый свитер, черный костюм и ужасные ботинки и полагает, что Бог и должен быть копией Унамуно. А уж это ваше целомудрие при обилии детей — мне откровенно претит.
Донья Эмилия, весьма не равнодушная к мужскому полу, не выносила женатых мужчин, которые не ищут приключений на стороне.
— Да еще у вас фамилия еврейская — Хуго.
— Есть такое баскское селение — Хуго, — вмешался прадед.
Как ни крути, Прекрасная Отеро не понравилась никому. Мне она казалась хорошенькой, но деревенского вида. Она была точно такой, как наша Убальда, только красивее. Пикассо со своими картинами уехал в Париж, а может, всего лишь в Барселону. Сасэ и тетушка Альгадефина грустили, каждая на свой лад.
Сасэ пробудила кубизм в Пикассо, а тетушка Альгадефина принадлежала уходящей эпохе, эпохе женщин изящных, поэтичных и немного легкомысленных.
— Вы просто мормон, дон Мигель, — сказала Пардо Басан.
— А вы розовая маркиза.
— Надеюсь, вы мне объясните эту метафору, хотя метафоры явно не по вашей части, ректор.
— Действительно, это не более чем метафора. Уж простите.
— Вам, мужчине, я прощаю оскорбления. Но, как мужчине, не могу простить вашей несостоятельности.
В воздухе повис сексуальный намек.
— Я конечно же имею в виду несостоятельность метафизическую, дон Мигель.
И обед продолжился. Дон Мигель с аппетитом ел турецкий горох, а донья Эмилия едва отведала фарша и принялась энергично обмахивать веером лицо, красное от споров, от косидо, а может, от климакса.
Дуэль проходила в Ретиро в шесть утра, задолго до появления охранников, которые могли бы ей помешать. Свидетелями трагедии были павлины, сидевшие высоко на верхних ветках белой ивы (а белая ива — это павлин среди деревьев), и модернистские лебеди, остро напомнившие тетушке Альгадефине Рубена. Прибыли двуколки, парадные кареты, ландо, и получился помпезный matinée[47], как-то совсем некстати. Ретиро будто превратился в Фонтенбло, и тетушка Альгадефина поспешно взяла меня под руку, потому что я за последнее время вдруг резко вымахал, и на меня уже вполне можно было опереться.
Кузина Маэна, под руку со своим герром Армандом, вынуждена была стоять с германофилами и людьми из немецкого посольства. Кузина Микаэла, ее младшая сестра, с ярко-голубыми глазами, подошла под руку с высоким молодым человеком, в свое время мы все про него узнаем. В толпе мелькали шляпки и крашеные губки сестер Каравагио. Мама и старшие в семье держались чуть поодаль и были сдержанны. Дон Мартин Мартинес объезжал на лошади свои земли и ничего не знал о происходящем. Мария Луиса забыла о Мачакито, и всходящее солнце снова зажигало ее волосы красным и оранжевым огнем. Мария Эухения вышла из кабриолета, поглощенная доном Жеромом, приклеенная к нему, влюбленная, скорбная и красивая как никогда.
Герр Хаар прибыл на черном немецком автомобиле, новеньком и блестящем, напоминавшем одновременно и насекомое, и танк времен Grande Guerre. Мы стояли в Ретиро на просторной песчаной площадке, у высоких деревьев, под равнодушным июньским небом, солнечные лучи уже вовсю хозяйничали в неподвижном воздухе, густой аромат травы вызывал мысли о пикнике, и все это никак не соответствовало тому, что должно было здесь произойти. Немцу поднесли футляр с двумя старинными пистолетами, он ухмыльнулся, видимо сравнивая их мысленно с новейшим германским оружием — поэзия и романтика были ему чужды, — выбрал один из двух пистолетов и внимательно осмотрел его. Секунданты в сюртуках выглядели элегантнее дуэлянтов. Дуэлянты меня немного разочаровали. Немец смотрелся сержантом, а дон Жером словно только что поднялся с постели и поспешил на поединок, не приведя себя в порядок. И правда, к чему это, если тебя скоро может не стать? Мы стояли далеко, все казалось театральным спектаклем. Они соблюли весь протокол — отсчитали шаги, выслушали секундантов, встали спиной друг к другу.
— Дуэль кончается смертью, — сказала мне тетушка Альгадефина.
У меня в горле встал ком.
— А почему не до первой крови?
— Это когда дерутся на шпагах, но теперь шпагами не пользуются.
Они повернулись и уже прицеливались, но вдруг опустили пистолеты — невесть откуда между ними возник целый гусиный выводок. В публике раздались нервные смешки. Начали снова. Мне показалось, что теперь все пошло быстрее. Высоко в ветвях страшно, словно агонизируя, кричали павлины, а лебеди бесшумно скользили по неподвижной воде, равнодушные к спектаклю. Лебедя часто воспевают поэты, и он выглядит у них глуповатым и тщеславным. Больше всех в этом виноват Рубен. Дон Жером лежал на земле, он был мертв. Звучали голоса военных, а два выстрела, слившихся в один, уже поглотило зеленое молчаливое утро. Мария Эухения рухнула на тело возлюбленного, как подкошенная. Тишина нарушалась дежурными словами и действиями, всегда производимыми в таких случаях. Я едва знал дона Жерома, но Мария Эухения была одной из моих тайных любовей, и я заплакал от жалости к ее разбитому сердцу. Выстрелы разбудили Ретиро, и парк бурно раскрывал свою зелень новому дню, распускаясь, словно огромный бутон розы.