— Какой великий фалангист пропадает в тебе.
— Нет, я готова предать свой класс, чтобы спасти Республику. Я думаю только о Республике и о том, что с ней связано, начиная с Асаньи и кончая свободной любовью.
(Мне почудился смутный намек на меня: кровосмесительной любовью, она могла бы сказать.)
— Европейские демократии прогнили, Альгадефина. Какое прекрасное у тебя имя.
— Спасибо. Европейские фашисты работают на Круппа[114], что еще хуже. Вы воюете, потому что Круппу нужна война, чтобы производить и продавать оружие.
— Это слова Асаньи.
— Ты опять за свое! Достаточно почитать иностранные газеты. Гитлер вот-вот начнет мировую войну, но принуждает его к этому окружение Круппа.
— Ты все время говоришь о Европе, а мы думаем о Испании, о нашей Испании, — мягко сказал Хосе Антонио.
Обедали в саду. Привычной июльской жары не было. Мы с Марией Эухенией сидели рядышком и внимательно слушали разговор. Высоко над сливами победно кричали сороки.
— У Испании только два пути: Республика или фашизм. Фашизм католический, Хиля-Роблеса[115], или твой языческий — это уже не имеет значения.
— Я хочу видеть Испанию с гармоничной структурой власти, как бы пронизанную вертикалью.
— Не надо красивостей, Хосе Антонио. Я читала твои речи, ты, конечно, лидер, но у тебя мало идей и много лирики. Ты говоришь очень образно, но тебе не хватает четких пятилетних планов.
— Это уже советские дела.
— А почему бы и нет?
— Ты, похоже, в курсе модных веяний.
— Фашизм — тоже мода.
— Я не фашист.
— Но принимаешь деньги от Муссолини.
— Это сплетни.
— Но если ты служишь ему бесплатно, тем хуже для тебя.
— Я не ожидал встретить в этом доме такую радикальную особу.
— Уж если кто и радикальный, так это ты, ты ведь ходишь с пистолетом.
— Послушай, Альгадефина, революцию можно сравнить с ездой на велосипеде, пока крутишь педали, он едет, но стоит остановиться, он падает.
— Говоришь прямо грегериями[116], как Рамон. На самом-то деле ты против революции, и я надеюсь, что твой велосипед упадет очень скоро.
Хосе Антонио Примо де Ривера был красив, грустен, предельно корректен и лиричен. По всей видимости, проповедуемое им политическое насилие объяснялось его желанием изжить какую-то свою глубоко личную внутреннюю травму (но так это или нет, никто никогда не узнал).
— За меня вся испанская буржуазия, Альгадефина.
— А против тебя весь рабочий класс.
Тетушка Альгадефина почти не ела. Мы прошли в fumoir, как во времена дона Мартина, и закурили антильские сигареты, оставшиеся после него.
— Послушай, Хосе Антонио, — сказала Альгадефина, удобно устроившись в кресле и закурив сигарету, — ты красивый парень, в тебе есть что-то от Амадиса Гальского, как пишут в пошлых журналах, которые печатают на твои же деньги, но ты мне нравишься, и я хочу предостеречь тебя.
В fumoir напряженно жужжали огромные шмели вентиляторов.
— Послушай, Хосе Антонио, прекрасный юноша, почти Амадис Гальский, твой враг не дон Мануэль, твой враг не буржуазная Республика, твой враг — армия, генералы в Африке, которые готовят государственный переворот. Они сделают все четко и быстро или, может случиться, медленно и жестоко, но вы, правые романтики, фалангисты, в любом случае останетесь не у дел.
— Альгадефина… — Хосе Антонио взял стакан с виски.
— Подумай о Моле[117] и Франко. Твоя Фаланга — это все лирика. Реальная власть у армии, и этого никак не хочет взять в толк Асанья, хотя я сто раз говорила ему об этом.
Воцарилось молчание, глубокое, долгое, и мы выпили холодное виски. Марии Эухении гость явно нравился. А у меня он вызывал отвращение. Начиналась сиеста, и я слушал речь Альгадефины как тихую убаюкивающую музыку, как приятные звуки, сливающиеся с еле слышным шелестом лета.
Мы жили как на войне, хотя война еще не пришла. Дом, наш старый дом, без прадеда, мощно заполнявшего его собою, без бабушки и дедушки, без кузины Маэны, без кузины Микаэлы, без Ино и Убальды, был словно обезлюдевший корабль, затерянный во времени и пространстве. Нам, оставшимся, не хватало ушедших, без них мы бродили по опустевшему дому, ощущая себя в нем лишними и чужими.
Коза Пенелопа мне уже надоела, как надоедает старая, давно знакомая проститутка, так что я взял нож, перерезал веревку и отпустил ее. Она радостно запрыгала, обезумев от свободы, потом засеменила прочь, и больше я ее никогда не видел. Я тоже почувствовал себя более свободным.
Потом, став взрослым, я понял, что разрыв любовных отношений (ты оставляешь женщину или она тебя — это неважно, это одно и то же) всегда несет в себе облегчение, неожиданное и радостное расширение личного пространства. Самое большое благо, которое дает любовь, — это свобода в будущем, потом, когда она кончится.
114
Густав Георг Фридрих Мария Крупп фон Болен унд Гальбах (1870–1950) — немецкий промышленник и финансовый магнат, оказавший значительную материальную поддержку нацистскому движению.
115
Хосе Мария Хиль-Роблес-и-Киньонес (1898–1980) — испанский политический деятель, юрист. Участвовал в создании Испанской конфедерации независимых правых (CEDA), очень быстро стал ее лидером. Симпатизировал фашистским режимам и увлекался антидемократической риторикой — на этом основании многие считали, что Хиль-Роблес в 1930-е г. был фашистом.
116
Грегерия — очень короткий художественный текст — одно, иногда два предложения, — одновременно афоризм и метафора. Жанр грегерий создал испанский писатель Рамон Гомес де ла Серна (1888–1963).
117
Эмилио Мола Видаль (1887–1937) — испанский военачальник, генерал. Участник Гражданской войны 1936–1939 гг.