Война, я уже говорил, стояла над нами грозовой тучей, которая неизбежно должна была пролиться в июле, как летняя гроза. Я читал Аполлинера: «Вот опять наступает неистовство лета». В среду я пошел к Марии Луисе, она лежала на своей прохладной постели, раздетая и мертвая, с простреленной грудью. Хозяйка пансиона мне рассказала:
— Ночью она пришла с сеньором из «Чикоте», одетым в форму фалангиста. Меня это удивило, ведь она была красной. Потом мы уснули и ничего не слышали, и только утром я ее нашла.
— Но что могло произойти?
— Вы ведь знаете, сеньорито, что молодые фалангисты убивают людей. Я говорю это вам, потому что знаю, что вы не фалангист, сеньорита Мария Луиса мне говорила.
— И что?
— То, что фалангист пришел не время с ней провести, он пришел убить ее, и еще спасибо ему, что не залил тут все кровью, которую так трудно отмывать.
— Но почему он ее убил?
— Потому что сеньорита Мария Луиса водилась с ополченцами, это все знали, и она всем говорила, что никогда не ляжет с фашистом. Вот как он ей отплатил.
Мне захотелось снова подняться к ней и обнять ее тело, мертвое и холодное, но я подумал, что это будет слишком театрально.
— Вы что-нибудь знаете о семье Марии Луисы?
— А разве у сеньориты была семья?
— Да, вы правы, у сеньориты нет семьи. Возьмите.
И я дал ей несколько серебряных дуро, чтобы она купила цветы для Марии Луисы.
— Пусть ее похоронят достойно. Вот вам деньги на все.
— Спасибо, сеньорито.
— Не надо благодарить, ведь это не для вас, а для нее.
И я ушел навсегда из пансиона, где Ганивет подхватил сифилис.
Я уже говорил, что часть семьи, включая мою мать, уехала в зону националистов. Маме, я думаю, нравилось, что я остался в Мадриде, в родном городе, с тетушкой Альгадефиной и с Республикой. Потому что Мадрид, столица государства, перед самым началом войны был красной зоной, а почти вся остальная Испания была зоной национальной, или неуклонно становилась ею.
Сасэ Каравагио пришла однажды к нам домой, желая, наверно, возобновить наши отношения, но в моей душе уже поселилась великая любовь, тайная, нежная, инцестовая — тетушка Альгадефина.
— Вы не уезжаете из Мадрида, Сасэ?
— А почему мы должны уезжать из Мадрида?
— Но вы же галисийцы, нет?
— А при чем тут это?
— В Галисии, я думаю, не будет войны.
— Ты всегда все знаешь, Франсесильо.
— Возвращайся домой, Сасэ, и будь осторожнее с ополченцами и фалангистами.
— Не беспокойся, Франсесильо. И поцелуй меня.
И мы поцеловались, как целуются без любви — холодно и сдержанно.
Сестры Каравагио, мне кажется, и не заметили войны. Сестры Каравагио жили в мире свадеб, праздников, годовщин, танцев в «Ритце» и «Паласе», премьер и matinées, а все это никогда не прекращалось в Мадриде, даже в самые мрачные и скорбные времена.
Война для сестер Каравагио пронеслась, как летняя гроза, которая не омрачила их шумное веселье, и сколько еще таких семей было в Мадриде.
Я чувствовал себя истинным республиканцем, преданным Асанье, и был готов провести войну, если она придет, в Мадриде, где пребывало правительство. Сторож и садовник продолжают то и дело доносить на нас. Война начинается с восстания в Мелилье. Испания вспыхивает снизу, пламя лижет сначала ее босые мавританские ступни.
Тетушка Альгадефина каждое утро ходила на работу в канцелярию Асаньи, который не придавал пока большого значения восстанию в Африке. Он был большим интеллектуалом, но мало понимал в Истории, а в Истории некоторые события происходят молниеносно и надо уметь их предугадать. Тетушка Альгадефина отдыхала каждый вечер в своем шезлонге, и я читал ей Хорхе Манрике, Педро Салинаса, Гильена, Рубена, Лорку, Кеведо, фрая Луиса. Рубена, правда, читала мне она, потому что знала его наизусть, и я ревновал ее к никарагуанцу, стихи которого продолжали жить в памяти моей тетушки/любовницы.
Ночью, в темноте, я молча проскальзывал в ее кровать, и днем мы никогда не говорили об этом, а вечера проводили в разговорах о политике.
— Как мог Унамуно продаться Франко, тетушка?
(У меня словно было две женщины, ночная и дневная. Ночью я ее любил. Днем я был ей племянником. Эта таинственная двойственность очаровывала меня.)
— Унамуно и не думал продаваться. Он отдался. Продаться было бы более достойно, Франсесильо.