— Хорошо, — сказала тетушка Альгадефина. — Мне кажется, это правильно, что ты туда возвращаешься, это твоя обязанность, твой долг, ведь ты сама это выбрала. Я только не понимаю, почему ты так одета. В котором часу за тобой приедет машина?
— Какая машина?
— Не говори мне, что ты собралась идти по Мадриду в монашеском одеянии. Ты не знаешь, что творится на улицах.
— Я знаю, что творится на улицах, и мне все равно. Лучше так.
Тетушка Альгадефина, задумчиво помолчав, сказала:
— Ты ищешь мученичества или смерти.
— А может, и того и другого, Альгадефина.
— Ты искушаешь судьбу.
— Ты всегда считала, что я искушаю судьбу, еще до того как я стала монахиней.
— Я всегда считала тебя близкой подругой и женщиной, которая умеет молчать.
— Но ты не видишь меня монахиней-бернардинкой.
— Я думала, что ты стала монахиней из-за смерти дона Жерома, но потом поняла, что нет.
— Ты меня осуждаешь?
— Я стараюсь никогда никого не судить без крайней необходимости, и меньше всего — подруг.
— Тогда дай мне уйти с миром.
— Ты пришла с миром и уйти можешь с миром, но наша дружба с детских лет дает мне право сказать, что не монастырь тебе нужен, ты ищешь смерти.
— И это не заслуживает уважения, по-твоему?
— Мне кажется, больше заслуживает уважения тихая смерть без зрителей и излишней театральности, как умер Валье или Унамуно.
— Как надеешься умереть и ты.
— Да, возможно. И довольно скоро.
— Прости, я не это хотела сказать.
— Я тоже не хотела говорить ничего из того, что сказала. Ступай к своим бернардинкам, к своим ополченцам, к кому угодно.
— Идет война, Альгадефина.
— Я с ней сталкиваюсь больше и чаще, чем ты.
— Я это знаю, но твой дон Мануэль проиграет войну.
— Но пока он ее проигрывает, ополченцы изнасилуют всех монахинь Испании и сожгут все монастыри.
— Ты смеешься надо мной, потому что я не на вашей стороне.
— Да, ты на другой стороне, на плохой стороне, но я не смеюсь, потому что это твое личное дело.
— Что ты имеешь против меня, Альгадефина?
— Ничего. Я даже не прошу тебя прятаться у нас и дальше. Я думаю, твой долг — вернуться в монастырь, но вернуться не так.
— Я возвращаюсь, как хочу.
— Ну иди.
— Тебе кажется, одеться так — это вызывающе?
— И очень опасно.
— Или я приду в свой монастырь так, или не приду вообще.
— Ты вспоминаешь дона Жерома?
— Да.
— Ты сильно изменилась с тех пор, как его не стало.
— Его у меня отняли немцы в глупой бессмысленной дуэли. Теперь немцы, руками Франко, убьют нас всех. Ну что ж, пусть я буду первой.
— Ты уже опоздала.
— Ты всегда была ироничной, Альгадефина.
— Спасибо.
— Ироничной женщина бывает в двух случаях: либо она умна, либо она больна.
— Во мне оба случая сошлись.
— А я всего лишь женщина сильная. И сильной меня сделала смерть дона Жерома. Я думаю, гражданская война началась с той дуэли.
— Здесь ты права.
— Я сумела понять это, оттого и пошла в монахини.
Установилось долгое молчание. Тетушка Альгадефина умела замолчать вовремя, оставить последнее слово собеседнику. Этой мудрости, как и, возможно, иронии, я научился у нее. Мария Эухения встала и на прощание поцеловала нас обоих.
Близкие подруги расстались холодно, мне это показалось достойным сожаления и очень досадным. И только потом я понял, что таким образом они скрывали взаимное волнение, что это вид женского дендизма, сдержанность почти мужская.
Монахиня Мария Эухения шла по улицам Мадрида, на нее глазели, кто-то ее оскорблял, кто-то подбадривал. Наконец ее остановили ополченцы.
— Стой, монахиня. Куда это ты так вырядилась?
— В монастырь Сан-Бернардо.
— Туда идти далеко. Может, сядешь в трамвай?
— Мне больше нравится пешком.
— Ясно. А ты знаешь, что мы можем тебя убить?
— Знаю.
— А знаешь, что мы можем тебя поиметь?
— До или после того как убьете?
Ополченцы захохотали.
— Но ты бы предпочла остаться в живых?
— Почему бы и нет?
Ополченцы — рабочие, каменщики, дворники — изумились ее бесстрашию.
— Ну тогда тебе придется пройти через многое, монахиня.
Вперед вышел высоченный парень, молодой, белокурый, видимо, их командир.
— Эта женщина заслуживает уважения. Продолжай свой путь, сестра-монахиня, тебе еще встретятся другие товарищи.
— Спасибо, милый юноша.
— Почему ты разрешаешь ей уйти?
— Она почти святая. Такая женщина достойна уважения.