Но Веселиил был занят и приказал мальчишке распаять серьги. Мальчик взялся неумелой рукой и дважды коснулся уха женщины раскаленным железом. Но она не издала ни звука.
А в группе старейшин разгоралось все больше споров, поднимался все более громкий шум. Иногда мудрецы Израиля начинали так кричать и гневно размахивать руками, что казалось, вот-вот подерутся и вцепятся друг другу в седые бороды; но порой весь этот гам стихал и слышались лишь какие-то подсчеты.
Больше всех волновался один низенький, подвижной, с быстрыми глазками старичок. Он хватал Моисея за руки, что-то быстро-быстро показывал ему на пальцах рук и ног, подбегал к куче, выхватывал то одну вещь, то другую, подгонял тех, что стояли у весов и взвешивали жертву Израиля, жестикулировал, приседал и выкрикивал:
— Тридцать талантов и восемьсот сорок пять сиклей золота! Да куда мы все это денем? Уже и столбы можно отливать из чистого золота! Сто двадцать два таланта и тысяча шестьсот семьдесят сиклей серебра! Это уже теперь! А сколько будет еще? Восемьдесят пять талантов и две тысячи сто пятнадцать сиклей меди. Да куда же это все, куда?..
Моисей слушал его, иногда морща брови, а потом вдруг выступил вперед и решительно крикнул:
— Бог видит готовность Израиля и жертволюбие дочерей его! Довольно уже у нас золота, и серебра довольно, и меди и багряниц, и червленой шерсти. Достанет и на святыню бога и на одежду слуг его. Больше не приносите, слышите? И там, дальше, и всюду по сонму разгласите, что удоволился господь жертвой своего народа и не надо ему больше…
И левиты побежали во все стороны, выкрикивая слова Моисея, и Израиль услышал их и опечалился. Были ведь и такие, что не успели принести свой дар, и такие, что принесли мало и, укорив себя за скупость, хотели добавить к своему спасению. И женщины подбегали и бросали свои драгоценности в кучу издалека, а левиты ругали их, кричали на них и отгоняли прочь. За минуту перед тем они готовы были выбранить каждого за скупость, призвать кару божию на голову ленивых дарителей, а теперь били за щедрость.
И словно торг завязался возле кущи приношения, и больно было Авирону смотреть на все это. Он поглядывал на Моисея — не положит ли пророк конец этому, но тот вел какую-то серьезную беседу с мудрецами и не замечал излишнего усердия божьих слуг.
Авирон подошел к отцу, который тоже стоял в группе старейшин. Как раз в это время Моисей закончил беседу и как-то непроизвольно, еще во власти размышления, положил руку на голову юноши. И Авирону сделалось так сладко от этого прикосновения мягкой старческой руки, словно он ел мед и целовал при этом Асху.
— Это твой сын? — спросил Моисей старого Элиава.
— Ты сказал, пророк.
— Верно, будет помогать тебе?
— Будет, но не так много. Для помощи у меня другой — старший, тот лучше умеет.
— А ты хотел бы потрудиться на господней работе? — спросил Моисей Авирона.
У того от неожиданности захватило дух, и он ничего не ответил. Но Моисей и не ждал ответа; он обратился к Веселиилу:
— У тебя есть подручный? Сбегать, подать?
— Нет, — хмуро ответил Веселиил. Он вообще был угрюм, неприветлив и больше молчал, словно сердился на весь свет.
— Ну так возьми этого. Он, верно, пригодится тебе; я уже второй день вижу его здесь. Он с такой охотой работает!..
— Мне все равно, какую овцу брать — черную или белую.
Моисей снова погладил Авирона по голове и ласково сказал:
— Ну, так вот, благословляю тебя на работу для господа. Будь внимателен, во всем слушайся Веселиила и заслужишь благодать не только себе, но и всем, кого любишь.
…Авирон не знал, на земле он или на небе. Первым порывом его было упасть в прах и целовать ноги Моисея, но он не посмел и только смотрел на пророка такими глазами, что тот улыбнулся еще ласковей.
Все смешалось перед взором Авирона, на глазах выступили слезы. Радость не вмещалась в груди, рвалась наружу, хотелось кричать, плакать, махать руками…
Он примет участие в деле господа! Его рука коснется святыни всего народа! Понесут перед сонмом ковчег, и на бегу запоет Израиль песню хвалы; поставят — и то место станет святым навеки; люди будут целовать край завесы святилища и приносить жертвы, и высказывать все самое потаенное, самое заветное, самое великое… А он, этот молодой, никому не известный Авирон будет смотреть на все это и говорить себе: там были мои руки. Мои пальцы касались лица херувима, устами которого говорит теперь сам господь; моя рука вырезала венец святыни, моя рука обвевала святой покров!