Ему рассказали, что это Моисей сжег золотого тельца. Посыпал его каким-то порошком, развел сильный огонь, и на глазах у людей блестящий, сияющий бог рассыпался серым, чуть красноватым прахом. Сколько пропало золота!.. А потом Моисей собрал этот прах, развеял по воде и велел всем пить эту воду. И все, как бараны, сбились в кучу, наступая друг другу на ноги, и пили, пили ее.
Моисей велел схоронить за ночь всех мертвых, а на заре, прежде чем взойдет солнце, всем собраться и тронуться с этого оскверненного идолопоклонством места и стать там, где увидят его, Моисееву, кущу. Только разбить стан поодаль от нее; она с этих пор будет называться «скинией собрания», и не всякий сможет приблизиться к ней, а только тот, кто взыскует господа.
И все надели траурные одежды, и стон и плач с приходом ночи объяли весь иудейский сонм. Во всех концах засветились огни, и пламя отбрасывало на страшную работу людей страшные отблески. По земле распростерлись длинные тени, и концы их терялись во тьме где-то далеко-далеко…
Вот большой общий костер нескольких семей. Могучее зарево бросил он в черное небо, и кровавые пятна света пляшут по земле, по шатрам, по людям… И люди ходят в этом кроваво-красном море и шевелятся, а когда поднимут руки, руки кажутся бесконечно длинными. Роют землю, закутывают мертвецов в белые ткани, кладут и закапывают. И силой оттаскивают женщину, которая, словно клещами, впилась в труп единственного сына и кричит, кричит… И седые старики кучкой стоят над могилами и читают молитвы, исполняя сокращенный, изувеченный похоронный обряд… А там, дальше выносят вещи, и вяжут их, и свертывают шатры, и бьют ослов. А там мать разостлала что-то прямо на сухом песке пустыни и уложила спать ребенка; и спит он под весь этот стон и плач суетящихся людей, и снятся ему тихие, ласковые сны…
Авирон не спал всю ночь, переходил от кущи к куще и, где было мало рук, добавлял две свои, молодые и сильные. Он делал всю самую тяжелую работу в похоронном обряде и хотел только одного — глянуть на погребаемого… Все думал, что найдет рану на бородатом лице…
Так он переходил от кущи к куще, от трупа к трупу, рыл могилу за могилой, но не находил того, да и трудно было найти — убитых было три тысячи…
Женщины благодарили Авирона за помощь, призывали на него благословение бога, а ему это благословение казалось скрытым проклятием, и он спешил уйти.
И так не нашел за всю ночь. Только измучился до того, что, добравшись к утру домой, упал, не глядя куда, и уснул как убитый.
Разбудил его брат.
— Вставай, убийца, вставай! А ну, признавайся, сколько душ загубил вчера во славу божию?
Авирон сел, протирая глаза. Слова брата разом привели его в себя, словно ушат холодной воды. Он не находил, что сказать, только жалобно просил:
— Не говори, не говори мне ничего, умоляю тебя!..
— Ага! Теперь «не говори»? А вчера кто побежал как шальной с мечом по одному слову того кровожадного зверя? О, когда уже он так напьется нашей крови, чтобы перестать ее пить?
Раньше мы по крайней мере знали, что мы рабы, и что у нас есть право бунта. А здесь? Он убедил нас, будто творит волю бога, будто сам он ничто — все бог. Велит идти вперед, говорит — бог ему явился и велел идти; велит стать — и снова бог выбрал это место. И даже убивать людей бог ему приказал. О вы, глупцы, глупцы! Проклянет вас израильский народ вместе с вашим кровожадным повелителем, потому что исполняете кровавый приказ и даже не даете себе труда обдумать его. Ну кто из вас подумал над словами Моисея: «Бог через меня приказывает вам идти убивать»? Когда ему бог это приказал? Когда, отвечай! Ну? Я спрашиваю тебя. Тогда, как был он на горе? Так что же он не сказал этого сразу, как только прибежал? «Гей, мол, вы, дурачки мои! Был я на горе и там слышал, как бог велел, чтобы вы сейчас же взяли мечи и убили три тысячи своих братьев!» Почему он не сказал этого сразу, а стал расспрашивать Аарона и бранить его, поносить нас всех, и только после этого собрал вас, слепых безумцев, и приказал вам резать?.. Значит, не говорил ему бог ничего там, на горе! А где же он ему говорил? Тут, перед тельцом? Так почему же мы не слышали голоса бога? Ведь все молчали, было тихо, можно было расслышать пчелу, не то что бога, и никто ничего не слышал. Я был там, но я ничего не слышал! Да, да! Я был там! Я кланялся тельцу, что же ты мне сделаешь? Может быть, снова возьмешь меч и убьешь меня? Так бери, бери скорей, я не боюсь тебя, у-у, слепой раб с прокаженной совестью!..
И Датан, весь красный, тряс брата и чуть не плевал ему в лицо. Авирон закрыл глаза руками и, если бы брат даже бил его, не пошевельнулся бы, чтобы оборониться, — побои были бы ему только приятны. Чужие слова были еще острее собственных мыслей и жгли, как расплавленный металл.
— Одурманил вас Моисей, ослепил! — кричал Датан, забывая даже, что отец может услышать это богохульство. — Выколол вам глаза и сковал душу и волю! И вы, как бараны, слушаетесь его и дивитесь его халдейским хитростям!
И только когда отец пришел и обругал сыновей за то, что все вокруг готовы и только их куща стоит, как стояла, — только тогда братья взялись за работу, но Датан и здесь презрительно отвергал услужливость Авирона.
VIII
Не успели израильтяне расположиться на новом месте, как вновь затрубила труба Моисея, созывая народ. Не один подумал про себя: «О, когда же он, наконец, оставит нас в покое!» Но никто не издал ни звука, потому что страх объял всех и закрыл все рты.
И все собрались и боязливо перешептывались, и не узнать было подвижного, своевольного, говорливого Израиля. Посматривали на кущу Моисея, которая стояла в отдалении от всех, словно боясь мести; возле нее виднелся и сам Моисей. И все видели его вот так же, как каждый видел своего брата. И видели также молодого Иисуса, сына Навина, стоявшего рядом с пророком; лица обоих были одинаково строги и решительны.
Не раз, бывало, Авирон завидовал этому счастливцу, который мог постоянно быть возле Моисея и повсюду ходить с ним и слушать речи пророка, но сегодня Авирон почему-то равнодушно смотрел на него.
И так стоял Израиль и ждал, не зная, зачем всех созвали сюда, пока не начались чудеса. А начались они с того, что Иисус вошел в скинию, и ничего не случилось, а Моисей был снаружи. И вот Моисей высоко поднял руки и тоже вошел в скинию. И как только полы за ним сомкнулись, перед входом в скинию на глазах у всех стал столп огня. Поднялся он с земли или пал с неба — этого никто не мог точно сказать. Увидеть среди бела дня при солнечном свете большой огненный столп, который стоит у самой кущи и не палит ее, — это и в самом деле было страшно. И потому неудивительно, что все люди, как один, упали на колени, поклонились до земли. Да так и остались, потому что снова услышали неясный, но громовой голос бога, которому отвечал тоненький, как ниточка, жалобный голос Моисея.
Потом Моисей вышел из скинии — огненный столп при этом куда-то исчез, — подошел ближе к народу и заговорил:
— Израиль безумный!.. Слушай, что говорит тебе господь твой! Великий грех совершил ты, Израиль, преступив закон завета, сотворя себе тельца и принеся жертву ему. Нет большего греха перед богом, чем забыть его имя, как нет большего греха перед царем, чем покуситься на его жизнь. И потому в величайшую ярость пришел господь наш и так говорил мне: «Сыны, которых я родил и возвысил, отвернулись от меня.
Израиль не принял меня, и люди мои меня не разумеют. О люди, сосуды греха! О лукавое семя! Наложу руку мою на тебя и погублю!»