Крик его был так силен, что от него проснулось несколько лежащих по полкам людей.
Я не придумал ничего лучше, чем прицелиться и выстрелить ему в голову из пистолета. Но моя трясущаяся рука подвела. Пуля прошла мимо и вошла в нагромождение стеклянных сосудов у стены. Только представь себе этот звон, Эйб! Представь, сколько крови хлынуло на каменный пол! Захлебнуться можно! Стеклянная конструкция оказалась хрупкой, и вот, уже зашатались и треснули трубы над головой, и на нас хлынул настоящий кровавый водопад.
— Нет! — закричал МакДауэлл. — Ты все разрушил!
Я не помню самого удара. Помню только, как отлетел к полкам с телами, и сила броска была такой, что я услышал треск костей в правой ноге. Боль была настолько сильной, что я не помню, чтобы испытывал такую раньше, даже когда меня избивал вампир в Фармингтоне. Все мое тело пронзил внезапный холод. Я помню, как МакДауэлл (точнее, двое МакДауэллов, так как у меня двоилось в глазах) приблизился ко мне, лежащему без сил на каменном полу, на дюйм или больше погруженному в кровь. Помню, ко мне стали приходить странные мысли, вроде, что морг — очень подходящее место, чтобы умереть самому… теплые капли сыпались прямо на нас… их вкус. И еще помню, как МакДауэлл внезапно схватился за лицо.
Наконечник стрелы торчал оттуда, где раньше был правый глаз. Оперение же торчало с противоположно стороны черепа. А за ним здоровенный тупой бычара держал арбалет в трясущейся единственной руке.
Захлебываясь в потоках крови, лившихся на лицо (усугубляя и без того безумную сцену), параноик МакДауэлл закричал и выскочил прочь{27}.
Слава Богу, мы были недалеко от больницы Сент-Луиса. Армстронг и я помогли друг другу подняться по лестнице (я скакал на одной ноге, положив его поврежденную руку на свое плечо) с головами, залитыми кровью двух дюжин человек.
Хирурги сумели спасти жизнь Джека. Но он навсегда утратил руку, Эйб. Он был очень близок к смерти. Гораздо ближе, чем он утверждает. Только его недюжинная сила помогла ему пройти сквозь это. Его сила и твои молитвы за наш успех. Я сидел с ним все время, пока он не пошел на поправку (хоть он и отказывался говорить со мной). Мне остается только добавить, что с моей ногой все будет в порядке, и в будущем я буду лишь слегка прихрамывать, да и то вряд ли. Не сильно огорчайся из-за твоего дражайшего Спида — он все равно считает себя самым счастливым идиотом на свете.
II
3 августа 1846 года Эйб был избран в Палату Представителей Соединенных Штатов. В декабре 1847-го, когда начался срок его полномочий — больше, чем через год после избрания — Эйб переехал в Вашингтон вместе со своей семьей. Они сняли небольшую комнатку в пансионе миссис Спригг{28} — которая стала еще теснее после появления четвертого члена семьи.
10 марта [1846] наше счастье удвоилось — у нас появился еще один мальчик, Эдвард Бейкер. Он смеется намного чаще, чем суровый парень Боб, я полагаю, его характер мягче. Моя любовь ко второму сыну точно такая же, как и к первому. Я точно такой же слуга его улыбки — щипаю ему пятки, чтобы он смеялся… обожаю запах его волос, когда он спит… прижимаю его к груди. В какого дурачка превратили своего отца эти мальчишки!
На этот раз у него не было страха, что Эдвард заболеет или умрет. Он уже не пытался договориться с Богом (по крайней мере, ничего не писал об этом в свой журнал). Возможно, стал более уверен в себе как отец. Возможно, был слишком занят, чтобы зацикливаться на подобных мыслях. Занят контролем над процветающей юридической практикой, что осталась в Спрингфилде. Занят вниканием в новый город и новый уровень политической интенсивности. Слишком занят, чтобы охотиться на вампиров.
Письма [от Генри] приходят каждый месяц. Он умоляет вернуться к борьбе. Настаивает, чтобы я лично взялся за дело. Я постоянно отвечаю согласно простой истины: я больше не могу рисковать, чтобы не оставить Мэри вдовой, а детей — безотцовщинами. Если я, в самом деле, хочу освободить людей от тирании, отвечал я ему, я могу сделать это, в соответствии со старинной пословицей, мечом и пером. Мой меч сделал свое дело. На смену ему пришло перо.
Вашингтон оказался разочарованием во всех смыслах. Эйб ожидал увидеть блестящий мегаполис, полный «замечательных умов, призванных служить избирателям». Вместо этого он нашел лишь «несколько маяков в тумане глупости». Что же касается мечты о большом городе, то Вашингтон, округ Колумбия, был куда провинциальнее Луисвилля и Лексингтона — если не считать нескольких архитектурных чудес. «Кучка дворцов в прерии», как называл его Эйб. Краеугольный камень Монумента Вашингтона был заложен недавно. Ни он, ни Капитолий не будут закончены до самой его смерти. Еще одним разочарованием столицы были рабы. Они были даже в пансионе миссис Спригг, где проживали Эйб с семьей. А аукционы шли на улице, где он проводил свое рабочее время. Их содержали в клетках, как раз на том месте, где впоследствии будет построена Эспланада с гигантской фигурой Эйба, устремляющей взгляд в вечность.
Из окна Капитолия [можно] увидеть что-то вроде конюшни, где толпы негров собирают, хранят, а потом продают на южных рынках, как табуны лошадей. Люди — прикованы друг другу и продаются! И это здесь, в тени здания, девизом которого является «Все равны»! Которое было заложено под крики «Свобода или смерть!». Такое честный человек с трудом может вынести.
В начале свое карьеры конгрессмена Эйб внес законопроект об отмене рабства в Округе Колумбия. Но написал он его так осторожно, что вышло «сильно жестко для рабовладельцев и слишком мягко для аболиционистов». Но для конгрессмена на первом сроке это был поступок, пусть и не совсем блестящий. Билль даже не прошел на голосование.
Но подобные оплошности не испортили прекрасное впечатление об Аврааме Линкольне среди конгрессменов — и совсем не из-за его исключительного роста. Современники описывали его как «неуклюжего и долговязого» в брюках, «заканчивающихся в шести дюймах от лодыжек». И хотя ему еще не было сорока, многие демократы (и кто-то из друзей-вигов) прозвали его «стариной Эйби» из-за его «грубой внешности и усталых глаз».
Вечером я рассказал об этом Мэри, когда она купала мальчиков, и признался, что это несколько раздражает меня.
— Эйб, — сказала она, не выразив колебаний ни взглядом, ни жестом. — Можно найти кучу конгрессменов, что выглядят вдвое лучше тебя, но не найдется ни одного, кто имел бы хоть половину твоего ума.
Я — счастливый человек.
Но дурацкие прозвища были меньшей из его проблем, что следует из записи несколько дней спустя:
Нельзя пройти из одного конца здания в другой и не услышать разговора о вампирах! Никогда я не слышал, чтобы это предмет обсуждался так часто, и так много! Долгие годы я считал его собственным мрачным секретом — секретом даже от жены и детей. Однако здесь, в коридорах власти, этот секрет известен каждому. Многие из делегатов тайно шепчутся об «этих проклятых южанах» и их «черноглазых» приятелях. Об этом шутят. В этом участвует даже [сенатор Генри] Клэй{29}!
— Почему Джеф Дэвис носит такой высокий воротник? Скрывает следы на своей шее.
В каждой шутке есть правда, в самом деле, я еще не слыхал о южном конгрессмене, который не защищал бы интересы вампиров, не сочувствовал их делу, или не боялся их мести. Что же касается моего опыта [с вампирами], здесь я храню молчание. К этой части моей жизни я не намерен больше возвращаться — ни словом, ни делом.