Этим вечером к Линкольнам присоединились его партнер Уард Хилл Лэмон и его тридцатичетырехлетняя жена, Анджелина. Постановка, согласно Эйбу, была «великолепным зрелищем античных одеяний и красочных декораций» — лишь в первом акте покоробила оговорка одного актера.
Я едва не разразился хохотом, когда несчастный предсказатель обратился к Цезарю: «Бойся апрельских ид{40}». Я испытал изумление (а вместе с ним и некоторое облегчение), что никто не засмеялся и не поправил его. Как может актер допустить такую ошибку? Или мне послышалось?
Акт III, сцена 2, Марк Антоний стоит над убитым, преданным Цезарем и произносит самый знаковый монолог пьесы:
Друзья, сограждане, внемлите мне.
Не восхвалять я Цезаря пришел,
А хоронить. Ведь зло переживает
Людей, добро же погребают с ними.
(перевод этого и последующих фрагментов пьесы «Юлий Цезарь» — М. Зенкевич)
У Эйба щипало в глазах от интонаций молодого актера.
Я прочитал эти слова бесчисленное множество раз; меня поражала гениальность, с которой они шли друг за другом. Но только сейчас, в устах талантливого молодого человека, они обрели свой истинный смысл. Только сейчас я понял их суть. «Вы все его любили по заслугам», — сказал он. — «Так что ж теперь о нем вы не скорбите?» На этом, однако, его речь прервалась. Он сошел со сцены в зал.
Что за странная интерпретация? Мы с удивлением, почти с изумлением, смотрели, как он прошел в ту часть театра, где находились мы, и скрылся за дверью, что вела в нашу ложу. Напряжение внезапно охватило все мое тело, я подумал, он хочет сделать меня участником представления. У меня была причина для беспокойства, подобное в прошлом уже случалось. Такие импровизации являются обязательной частью жизни публичной фигуры и [они] всегда кончались для меня неприятными приступами смущения.
Как Эйб и опасался, актер вошел в ложу с эффектным жестом, срывая гром аплодисментов. Зрители во все глаза смотрели, как он стоит перед Линкольнами и их гостями. Эйб нервно улыбнулся, ожидая, что будет дальше. Но (к его удивлению и облегчению) актер просто продолжил монолог.
«О, справедливость!» — продекламировал он. — Ты в груди звериной, лишились люди разума!». После этого он извлек из складок костюма револьвер, направил его в голову [Анджелины] , и выстрелил. Громкий звук испугал меня, и я вдруг засмеялся, посчитал произошедшее частью пьесы. Но когда я увидел кусочки мозга на ее платье; когда она свалилась со своего кресла — кровь шла не только из раны, но и изо рта, и из ушей, как вода из насоса — я все понял.
Крик Мэри стал причиной паники в зале, зрители, расталкивая друг друга, устремились к выходу в фойе. Я вынул нож из своего плаща (который, после вступления в Союз носил постоянно) и занес его над ублюдком, в то время, как Лэмон бросился к жене, приподнял ее голову и стал напрасно звать ее; кровь текла по его рукам. Я дотянулся до актера в тот момент, когда он уже направил пистолет на Мэри. Я ударил его, в то место, где шея переходит в плечо, пока не успел снова выстрелить. Я вынул лезвие и ударил снова. Но вдруг весь мир повернулся на бок.
Молодой актер ударил Эйба по ногам и сбил его, он упал на пол, нож выпал из руки. Эйб растянулся во всю длину — странная, пульсирующая боль появилась в левой ноге. Она была вывернута в колене, не вперед и не назад, а гротескно, куда-то в сторону.
Меня пронзила жуткая боль. Осознав ужас моего положения, Лэмон оставил жену и присоединился к схватке. Он схватил пистолет твари, но не успел даже взвести курок, как актер задвинул свой кулак ему в рот с такой силой, что зубы сложились внутрь, а челюсть вылетела из сустава.
Проклятый вампир.
Мэри не вынесла происходящего и упала в обморок рядом со своим креслом. Лэмон попятился назад, пока не уперся в перила — охватил рукой челюсть и попытался вправить обратно. Вампир взял свое оружие, направил Лэмону в голову, и выстрелил, куски черепа разлетелись по всему залу, падая на пустые кресла. Уард рухнул вниз. Тогда вампир направил пистолет на Мэри и, невзирая на мои громкие протесты, выстрелил в грудь беспамятной женщине. Больше она не проснется. Он направился ко мне, встал рядом, я лежал перед ним беспомощный. Ствол револьвера ткнулся мне в голову. Наши глаза встретились.
Это были глаза Генри.
Sic simper tyrann …
Окончание последнего слова заглушил выстрел.
Эйб проснулся.
Он сел, выпрямившись в кровати, закрыв лицо руками, как тогда, много лет назад, в ночь, когда его отец встретился с тварью. В ночь, когда Джек Бартс приговорил его мать к смерти.
Мэри спала рядом. Дети, в целости и сохранности, находились в постелях. После тщательной проверки дома не нашлось никаких признаков — ни живых ни мертвых. Но Эйб все равно больше не уснул этой февральской ночью. В этом сне он разглядел нечто близкое. Что-то настоящее. Он прекрасно запомнил детали театрального интерьера; каждый костюм и каждую декорацию. У него даже осталось чувство боли в ноге; в ушах по-прежнему стоял звук капающей крови из головы Анджелины. Вот только, как ни старался, Эйб не мог вспомнить те проклятые слова, которые произнес убийца перед самым пробуждением{41}.
xxxxxxx
Немного времени спустя после того, как Эйбу приснился тот сон, Уильям Сьюард, главный фаворит Республиканской партии на президентских выборах 1860-го года, принял странное тактическое решение:
Сьюард неожиданно уехал в Европу и пробыл там шесть месяцев. Что это значит, учитывая, как мало времени остается до выборов? Как столь длительное отсутствие скажется на преимуществе, что он имел? Нашлось много критиков [поездки], что заявляют о его высокомерии; о замкнутости. Я, однако, воздержался бы от критики — полагаю, он был направлен туда решением Союза.
Подозрения Эйба было подтверждено следующим письмом от Генри.
Авраам,
Наш общий друг С. уехал по поручению — оно имеет огромное значение для нашего дела на ближайшие месяцы, а, может, и годы. В связи с этим мы хотим спросить тебя — готов ли ты к главному политическому сражению в своей жизни? — Г.
В отсутствие Сьюарда, соратники Эйба стали готовить его к президентской гонке, да и сам он не остался в стороне от работы над собственной политической популярностью. 27 февраля 1860, вечером, в Институте Купера в Нью-Йорке, он изложил тезисы своей программы в блестящей речи перед аудиторией более чем в тысячу человек.
— Нельзя сомневаться в собственном долге из-за одной лишь клеветы недоброжелателей, — провозгласил Эйб. — Ни из-за угрозы распада правительства, и даже ни под угрозой тюрьмы. Нужно верить в правоту своего дела, и эта вера приведет нас к выполнению своего долга, если мы понимаем это.
Полный текст появился во всех ведущих изданиях Нью-Йорка на следующий день, а через пару недель, названная как «Речь Линкольна в Купере», стала известна по всему Северу. Эйб был провозглашен интеллектуальным лидером республиканцев и самым одаренным среди них оратором.
Демократическая партия, тем временем, раскололась надвое.
Северные демократы предпочли давнего противника Эйба Стивена Дугласа, в то время как южане — действующего вице-президента Джона С. Брекенриджа. Раскол объяснялся просто. Он был результатом долгой, в течение нескольких десятилетий, работы Союза. С самого начала девятнадцатого столетия Генри и его соратники подрывали действия своих неприятелей не каждом шагу: переправляли рабов на Север по подземной железной дороге; засылали шпионов к южанам; а позднее, речами вносили разлад в ряды сепаратистов по местным легислатурам. Но самое важное случилось 18 мая 1860, в третьем туре Республиканского Народного Съезда в Чикаго.