После так впечатлившей его встречи с индейками, он заявил, что больше никогда не будет играть в охоту. В наказание Томас заставил его рубить дрова — думая, что тяжкий труд заставит его кое-что переосмыслить. Эйб едва мог поднять топор выше уровня собственного пояса на штанах, но всего за час он переколол и стаскал все поленья.
Тогда я вряд ли смог бы сказать, где заканчивался топор, и начиналась рука. Некоторое время спустя, топорище выскользнуло из моих пальцев, и мои руки повисли с двух сторон, как пара занавесок. Если бы отец увидел меня обессиленным, он стал бы орать, как ураган, схватил бы топор с земли и за минуту переколол с дюжину чурбаков, чтобы я устыдился и вернулся к работе. Поэтому я продолжил, а потом делал это каждое утро, и уже через несколько дней заметил, что мои руки стали сильнее.
Рис. 23А. Юный Эйб у очага со своим журналом и первыми инструментами для охоты на вампиров.
Вскоре Эйб за минуту мог сколоть больше дров, чем его отец. Семья жила теперь в маленькой, крепко сколоченной хижине с каменным очагом, дощатой крышей и приподнятым на балках полом, который зимой был сухим и теплым. Как всегда, Томас работал на то, чтобы одеться и поесть. Двоюродные бабушка и дедушка Нэнси, Том и Элизабет Спарроу, переехали сюда из Кентукки, поселились в одной из пристроек, и помогали по хозяйству. Дела шли прекрасно. «С тех пор я всегда с подозрением отношусь к таким затишьям», — напишет Эйб в 1852-м. — «Поскольку всегда, всегда они являются прелюдией к великой беде».
Одной сентябрьской ночью 1818 года Эйб внезапно проснулся. Он сел прямо и прикрыл лицо рукой, словно кто-то стоял перед ним и собирался ударить его дубиной по голове. Ничего не случилось. Решив, что опасность ему померещилась, он чуть опустил руки, задержал дыхание и посмотрел вокруг. Все спали. Судя по яркости углей в очаге, было два или три часа утра.
Эйб рискнул выйти на улицу, хотя на нем не было ничего, кроме ночной сорочки, а уже наступила осень. Он направился к темному силуэту надворного сарая, сам еще наполовину спящий, вошел и, закрыв за собой дверь, сел у стены. Когда его глаза привыкли к темноте, ему стало казаться, что лунный свет, падающий в щели между досками, такой яркий, что можно читать. Но книги под рукой не оказалось, поэтому Эйб принялся собирать из пальцев фигурки и смотреть на тени, получавшиеся в лунном свете.
Снаружи послышались голоса.
Эйб задержал дыхание, когда звуки шагов приблизились, потом прекратились. Они перед входом в хижину. Один говорит злобным шепотом. Хотя он и не мог разобрать слов, Эйб точно знал, что голос принадлежит человеку, не живущему в Литтл Пайджн Крик. «У него был английский акцент, а тон звука необычайно высок ». Незнакомец тем временем изрек что-то, затем сделал паузу, словно ожидая ответ. Ответ последовал. Этот голос оказался очень знакомым. Он принадлежал Томасу Линкольну.
Я всматривался в щель между досками. Там, в самом деле, был отец, он был с кем-то, кого я раньше не видел. Низким и коренастым, в одежде самого изысканного покроя. Правой руки не было по локоть, рукав аккуратно приколот к плечу. Отец, из них двоих куда как более высокий, казалось, сжимался перед своим собеседником.
Эйб старательно прислушивался к ним, но они были чересчур далеко. Он всматривался, стараясь определить предмет разговора по их жестам, по губам, как вдруг…
Отец, словно догадавшись, что кто-то из нас не спит, повел своего спутника прочь от хижины. Я задержал дыхание, когда они проходили мимо, но все равно боялся, что меня выдадут удары сердца. Они остановились от меня менее чем в четырех ярдах. Именно поэтому я услышал последнюю из фраз:
— Я не могу, — сказал отец.
Незнакомец стоял молча, разочарованный.
Потом сказал:
— Тогда я получу это другим способом.
Том и Элизабет Спарроу умерли. Три дня и три ночи Нэнси ухаживала за своими родственниками, страдающими лихорадкой, галлюцинациями, бьющихся в конвульсиях, и даже обыкновенно суровый шестифутовый Том рыдал, как младенец. Эйб и Сара все время находились возле матери, помогали ей готовить влажный компресс и менять белье, молились вместе с ней о чудесном избавлении, которое, как все они, где-то в глубине души, понимали, никогда не наступит. Старики видали такое и раньше. Они называли это «молочной болезнью», медленное отравление порченым молоком. Неизлечимо и смертельно. Эйб, который раньше никогда не видел смерти, надеялся, что Господь простит его за овладевшее им чувство легкого любопытства.
Он не говорил отцу о том, что оказался свидетелем разговора, произошедшим неделей ранее. Томас теперь часто был словно совсем далеко (а иногда и совсем отсутствовал) с той самой ночи и, казалось, не собирался принимать никакого участия в уходе за Томом и Элизабет.
Они умерли вместе, сперва он, она — через несколько часов. Эйб в тайне испытал разочарование. Он ожидал, что будет либо душераздирающий вопль, либо прочувствованный монолог, как случалось в книгах, что он читал вечерами. Вместо этого Том и Элизабет провалились в кому, пролежали несколько часов неподвижно, и умерли. Томас Линкольн, не опускаясь до таких вещей, как соболезнование хотя бы жене, поутру соорудил пару гробов из досок и отесанных колышков. К обеду чета Спарроу была предана земле.
Отец никогда не испытывал большой любви к дяде и тете, и единственным проявлением родственных чувств было то, что он их похоронил. Я прежде никогда не видел его таким молчаливым. Вечером он выглядел потерянным. Обеспокоенным чем-то.
Четыре дня спустя от болезни слегла и Нэнси Линкольн. Поначалу, она думала, что это просто мигрень из-за стресса от хлопот на похоронах Тома и Элизабет. И все же Томас Линкольн послал за доктором, что жил в тридцати милях. Ко времени, когда тот появился, к рассвету, на следующее утро, у Нэнси уже были галлюцинации и лихорадка.
Моя сестра и я встали на колени у ее кровати, нас трясло от страха и желания спать. Отец сидел рядом на стуле, пока доктор осматривал ее. Я знал, что она умирает. Я знал, что это Бог наказывает меня. Наказывает за мою любознательность, когда умирали дядя и тетя. Наказывает за убийство существа, которое не сделало мне ничего плохого. Я один должен ответить за это. Закончив, доктор позвал отца поговорить снаружи. Когда они возвратились, отец не мог сдержать слез. Никто из нас не мог.
Этой ночью Эйб сидел возле постели матери. Сара спала рядом, у огня, а отец клевал носом в своем кресле. Совсем недавно Нэнси провалилась в кому. До этого она кричала несколько часов — сперва в бреду, потом от боли. Томас и доктор держали ее, а она пронзительно возвещала, что «по глазам узнаете дьявола».
Эйб снял компресс с ее лба, погрузил его в чашу с водой, стоявшую у ног. Вскоре пришлось зажечь еще свечу. Огонек той, что горела у кровати, заколебался. Когда он вынул компресс и отжал, ее пальцы охватили запястье его руки.
— Мой мальчик, — прошептала Нэнси.
Она полностью изменилась. Лицо было умиротворенным, голос — спокойным и ровным. В глазах истлевали угли былого огня. Мое сердце подпрыгнуло. Это было чудом, ответом на мои молитвы. Она посмотрела на меня и улыбнулась.