Может быть, поэтому, когда в конце 1850-го — начале 1851 года от Джона Джонстона снова пошли панические письма о тяжёлом положении Томаса, Авраам решил, что сможет отложить поездку. 12 января он писал:
«Дорогой брат. Ты знаешь, что я хочу, чтобы отец и мать не нуждались и были здоровы; я уверен, что ты воспользуешься моим именем в случае необходимости пригласить доктора или сделать всё, чтобы облегчить болезнь отца. Но дела мои таковы, что я не могу сейчас оставить дом, к тому же жена моя больна, не может оправиться после родов, хотя, я уверен, всё обойдётся. Я очень надеюсь, что отец ещё поправится, но в любом случае скажи ему от меня, что нужно положиться на нашего великого, доброго и милосердного Творца… Скажи ему, что, если бы мы и встретились, это было бы более мучительно, нежели радостно; а если теперь настал его черёд уйти, то Там его ждёт радостное свидание со многими близкими людьми, ушедшими когда-то, и туда все мы, с Божьей помощью, попадём, чтобы увидеться с ним. Напиши мне ответ»{219}.
В ответ пришла печальная весть: 17 января отец умер. Линкольн смог выбраться к нему на могилу только весной. Унаследованную от отца землю (80 акров) он продал Джону Джонстону за символическую сумму в один доллар, оговорив, что доходы с этой земли будут обращены на обеспечение матушки Сары, пожелавшей остаться доживать свой век в той же хижине, в которой она жила с покойным мужем{220}.
В память об отце Авраам и Мэри назвали своего младшего сына, родившегося в апреле 1853 года. Большеголовый Томас рано получил семейное прозвище Тад, которое в семье практически заменило его имя.
С рождением Тада ушла в прошлое пора беспрестанных потрясений. Семейная жизнь стала входить в размеренный ритм стандартов среднего класса: доход Линкольна достигал четырёх-пяти тысяч долларов в год{221}, тогда как для хорошей жизни в Спрингфилде того времени было достаточно 1500 долларов{222}. Линкольны могли позволить себе держать прислугу, хотя Мэри относилась к ней требовательно до придирчивости и при этом была скуповата. Одной из помощниц по хозяйству Авраам втайне приплачивал 75 центов, чтобы та не перечила его супруге{223}.
Впрочем, многое по дому приходилось делать самим: Мэри шила, готовила, убирала дом, а Авраам ходил в лавки, кормил и чистил лошадь, доил корову, содержавшуюся на заднем дворе дома. Ему же «по старинке» приходилось пилить и колоть дрова. Один из соседей запомнил, как однажды стук топора разбудил его сильно за полночь. Сосед выглянул в окно и увидел, как при полной луне белеет рубашка Линкольна: известный юрист, вернувшийся из очередной поездки, засучив рукава, рубит дрова, чтобы приготовить себе поздний ужин{224}.
Авраам удивлял жителей Спрингфилда особой, даже чрезмерной привязанностью к младшим сыновьям. Человеку его круга не пристало нянчиться с малышами — а он охотно нянчился, и за глаза его стали называть «наседкой»{225}. Когда мальчики немного подросли, он катал их по улице вдоль дома в «повозке» наподобие детской коляски и при этом поглядывал в прихваченную с собой книгу. Как-то раз соседи видели, как, увлёкшись чтением, Авраам не заметил, что один из малышей вывалился наружу. Позже Авраам брал детей в долгие прогулки за город: мальчики шли, ухватившись за огромные руки отца или за полы его пальто, и слушали его рассказы и пояснения. Если младший, Тад, начинал хныкать, что устал, Авраам нёс его домой на шее или на плече.
— Мистер Линкольн, он уже большой мальчик, не пойти ли ему самому?
— Но его ножки так утомились!
В общем, как вспоминали соседи, «он был самым снисходительным из всех родителей: его дети буквально могли скакать по нему, а он совершенно не мог противостоять их надоедливости»{226}.