Время летело, я постепенно привыкала к дворцовому укладу, много училась, словно губка впитывая в себя придворные обычаи, нравы, манеры, даже начала находить в своем новом положении удовольствие. И как-то не сразу заметила, что покуда я расцветала, моя мать напротив, начала чахнуть день ото дня. Она все реже улыбалась, сникла и начала вздрагивать от каждого шороха. Она словно боялась чего-то. Я не понимала, что происходит, о чем шепчутся придворные по углам и почему все шепотки мгновенно умолкают, стоит мне приблизиться. Я мало что могла уловить в тех потайных разговорах, только иногда мне чудилось в них имя моей матери и еще одно слово. Императрица. Так, в неясной тревоге, пролетело еще несколько недель. А потом моя мать умерла. Помню, как я шла показать ей свою новую вышивку, предвкушая похвалу. Возле двери в ее комнату толпились люди, расступившиеся при виде меня. Вежливо раскланявшись со всеми, я вошла в полутемную спальню. Там, на кровати, лежала она – непривычно бледная и тихая, а рядом на стуле сгорбленный, как-то разом постаревший отец. Он как будто не заметил моего прихода, сидел неподвижно, словно окаменев. Я медленно, словно во сне, подошла к ложу и протянув руку, коснулась уже холодной щеки. Не помню, что было после. Как в тумане прошли похороны, лица соболезнующих слились в одно размытое пятно… Помню только, как я все спрашивала и спрашивала, отчего же она умерла, еще совсем молодая, здоровая – а все отводили глаза. И снова эти шепотки. Наконец, я закатила истерику, самую настоящую, безобразную. Рыдая, я кричала что уже не маленькая, что мне уже десять и я имею право знать. И что если мне ничего не объяснят, то я пойду к императрице и спрошу у нее, раз уж тут все к месту и не к месту ее поминают, да еще и расскажу ей, как они о ней шепчутся и сплетничают. Истерику прервала пощечина, которую закатила мне моя тетка, а затем она ухватила меня за руку и утащила из зала, где воцарилась мертвая тишина. Притащив меня в свою комнату, она некоторое время смотрела на меня, а я молча стояла, держась за щеку, пребывая в шоке от всего произошедшего, и в немалой степени от того, что меня ударили – впервые в жизни. Затем она заговорила. Она резко отчитала меня за неподобающее поведение, а потом со вздохом заметила, что мать умерла от воспаления легких, которое скрывала, считая обычной простудой. Что же до глупых сплетен, то воспитанные девочки не слушают всякий опасный вздор, и тем более не повторяют его прилюдно. После чего оставила меня одну, заперев дверь на ключ.
На следующий день пришло письмо из дворца: их величествам донесли о происшедшем. В милости своей они не станут наказывать обезумевшего от горя ребенка, однако пребывание мое в свите их дочери более не является возможным и мне следует незамедлительно покинуть двор. К письму так же был приложен указ о назначении моего отца послом в Айзен – несомненно, его удаляли от двора в наказание за мою выходку, это понимала даже я. С приходом этого письма я внезапно с невероятной ясностью поняла, что мое детство окончилось. Мы покидаем нашу страну, а оно остаётся здесь – возле усыпанной розами могилы моей матери. Через несколько дней мы уехали. Шесть лет мы провели вдали от дома, сначала в Айзене, а после – в Водачче. Со временем отец все же сдался, и в ответ на мои возобновившиеся расспросы нехотя поведал то, о чем шептались придворные императора. Оказывается, прибытие ко двору моей матери – женщины необычайной красоты – совпало с отставкой очередной фаворитки императора, и многие посчитали, что она станет следующей. И что якобы так подумала и императрица и в ревности решила извести мнимую соперницу. Я даже рассмеялась тогда, подумав, что отец шутит – ведь поверить такой глупости было просто невозможно. Взаимная любовь моих родителей была известна всем, да и императрица при всей своей загадочной мрачности все же никак не походила на убийцу. Однако то была не шутка. Отец еще добавил, что мою мать скорее всего погубили именно эти нелепые слухи – она всегда была чрезмерно восприимчива ко мнению окружающих и остро переживала эти разговоры. То, пожалуй, был первый – и единственный – раз, когда я ощутила прилив презрения и ненависти к нему. Почему он не защитил свою жену? Отчего не опроверг слухи, не обратился к императору? Ощутила – и тут же устыдилась. Ведь во всем мире я не любила никого так, как его, бывшего мне не только отцом, но и учителем, и лучшим другом. Больше я никогда не поднимала эту тему, и мы снова зажили спокойно. Однако про себя я решила, что научусь защищать себя сама, а если мне и придется когда-нибудь вверить себя мужчине, так пусть это будет самый могущественный мужчина, какого я только смогу найти. И к демонам любовь – в конечном итоге она приносит только беды. А еще я тогда поняла, что красота – плохой помощник, ибо она вызывает зависть. А зависть порой может быть опаснее ножа. Странные мысли для пятнадцатилетней девушки, которой как раз о любви и стоило бы грезить. Да и отец то и дело заговаривал о поклонниках, что все чаще вились вокруг меня. На его намеки и прямые вопросы я только улыбалась – ибо я нашла нечто, привлекавшее меня гораздо больше любовного дурмана. Дурман власти. Она была повсюду, ее жаждали все, ради нее шли на все. И я стала желать ее с таким пылом, словно она была самым восхитительным, самым драгоценным, самым желанным любовником.