— Милли! — Резкий визгливый голос старухи напоминал скрип ее несмазанной качалки. В нем слышалась раздражительная, требовательная нотка. — Милли, ты где?
— Иду, — откликнулась девушка.
Она отвернулась от зеркала и прошла в соседнюю комнату. Из двух комнат хижины эта была большая; ее скудную обстановку составляли две раскладные кровати, стоящие одна против другой, некрашеный сосновый туалетный столик и два деревянных стула; на стене висела полочка с фарфоровыми безделушками, на полу лежала длинная, сплетенная из травы циновка.
Старуха сидела у открытого окна, без устали раскачиваясь на качалке. Девушке подчас казалось, что старуха и ее качалка составляют одно неразрывное целое.
— Тебя долго не было, — с упреком сказала старуха.
— Я мыла посуду.
— На это много времени не требуется. Небось замечталась о том парне. И не стыдно тебе?
Блестящие черные, как у птицы, глаза так и впились в лицо девушки; они были пытливы и проницательны; время удивительным образом не изменило их, хотя все лицо старухи от возраста и вынужденного безделья — результат паралича обеих ног — было морщинистым и дряблым.
Милли ничего не ответила.
— Знаю я вас, девчонок, — ворчала старуха. — В свое время и я покрутила, можешь мне очки не втирать.
Старуха закашлялась, брызгая слюной. Приподняв край лоскутного одеяла, прикрывавшего ей колени, она стерла слюну с подбородка.
— Посиди и поговори со мной, — сказала она. — весь день я тут одна.
Ее визг сменился хныканьем. Милли хорошо изучила эти внезапные перемены в настроении старухи. Когда та хотела добиться своего, она умела быстро сменить задиристую ругань или доходящую до визга злость на старческое хныканье.
— Я ухожу, — сказала Милли.
— Весь день я просидела одна, — заскулила старуха, цепляясь за плед костлявыми пальцами; их опухшие суставы были похожи на бесформенные узлы.
— Я же сказала вам, что ухожу, — повторила Милли.
— Ты не уйдешь! — закричала старуха, голос ее звенел от гнева. — Я не желаю, чтобы ты шлялась по ночам; попадешь в беду, нагуляешь себе ребенка, который не будет даже знать, кто его отец, — как твоя мать тебя нагуляла.
Поток слов иссяк, и старуха откинулась в качалке. Взрыв чувств и физическое напряжение утомили ее. Милли постояла немного, глядя на старуху сверху вниз; она ненавидела ее; это была непримиримая ненависть молодости, которую закрепостила старость. Девушка повернулась и вышла из хижины.
Утомительный зной еще не спал, но на улице быстро темнело, и Милли была этому рада. Сумерки смягчили грубые очертания стоявших в ряд хижин, уныло однообразных, расположенных всего в нескольких шагах друг от друга. Во время войны здесь находился военный лагерь. Затем район этот предоставили под жилье особо нуждающимся. И по сей день это был поселок для бедных; с каждым днем хижины становились все более ветхими и убогими, словно сгибались под тяжестью нужды и отчаяния, как и их обитатели. Время от времени та или иная семья сколачивала кое-какие деньжонки и покидала этот район; но едва оседала пыль, поднятая отъезжающим семейством, как освободившуюся хижину уже занимали новые жильцы.
Милли ненавидела поселок; ей были противны дети, играющие в пыли, опустившиеся мужчины, для которых единственный интерес в жизни предоставляла очередная бутылка виски, неряшливые женщины, слоняющиеся повсюду в шлепанцах или в туфлях на стоптанных каблуках, вечно брюхатые, рожающие уйму детей, которые вырастают и становятся такими же пьяницами, как их отцы, или такими же ленивыми неряхами, как их матери.
Прачечная, где работала Милли, не была раем — невыносимая духота и вонь от мокрого белья; но работа там по крайней мере на восемь часов в день избавляла ее от обстановки поселка, позволяла ей не видеть старуху, не слышать старухиного голоса и назойливого скрипа старухиной качалки — того, что Милли ненавидела больше всего на свете.
Правда, и в прошлом она тоже видела мало хорошего; но еще в детстве, живя с матерью и старухой, которая приходилась ей бабушкой с материнской стороны, в предназначенном на снос коттедже в Фитцрое, она узнала, что жизнь может быть и лучше, если только знать, что искать. Она презирала свою мать за то, что та позволила завлечь себя в эту западню, — за это она презирала ее больше, чем за ее немощность и беспомощность. И когда мать умерла, оставив ее и старуху на произвол судьбы, она даже не всплакнула и втайне радовалась, когда в конце концов их выселили из коттеджа. Это было пять лет назад, примерно в то время, когда она окончила школу; и ей казалось, что, где бы им не пришлось жить, везде будет лучше, чем там, где они до сих пор жили. Старуха визжала на чиновников муниципалитета, которые выгоняли их из дома, а потом, обессиленная, молча уселась на кучке мебели, сложенной в кузове грузовика, увозившего их в поселок.