— Я сказал доктору: «Ребята на моей старой работе помогут мне больше, чем все больницы на свете…»
В этот момент яркая молния озарила небо и гром, загрохотав над самой крышей Ингейтов, раскатился над улицей, затихнув вдали: Том Ингейт застыл на середине слова, как будто увидел привидение. Он задрожал, бросился на крыльцо и принялся исступленно колотить в дверь; он стучал до тех пор, пока миссис Ингейт не впустила его в дом.
— Бедняга! Здорово ему досталось, — заметил один из стариков.
— Война никогда не приносила простому люду ничего доброго, — добавил второй.
— Даже генералы и те не выдерживают, — сказал третий.
Однокрылый злобно смотрел на закрытую дверь. Он чувствовал, что не простит своему дяде такой трусости, — испугался, как девчонка… Скоро все будут говорить об этом, и он. Однокрылый, станет посмешищем всей улицы. Он уже видел себя посмешищем всего мира. Ему уже казалось, что дядя нарочно старается превратить его. Однокрылого, в посмешище всего мира. Он не переступит порог своего дома до тех пор, пока дядя находится там. Но к чаю голод загнал его домой.
Том Ингейт давно уже взял себя в руки. Он спокойно сказал мальчику:
— Не знаю, что нашло на меня, сынок. Наверно, это нервы, как говорит доктор.
Но мальчик не слушал и отводил глаза. За столом он не проронил ни слова и, покончив с едой, тут же отправился в свою комнату. Там он достал из сундука тетрадь с вырезанными из газет фотографиями оружия, положил ее на стол и, придерживая локтем парализованной левой руки, стал здоровой рукой вырывать из нее страницу за страницей.
Он вышел из своей комнаты только на следующее утро. Дядя Том уже ушел в больницу. Миссис Ингейт внимательно посмотрела на сына и спросила:
— Почему ты не стал прощаться с дядей? Чем он не угодил тебе?
Однокрылый и сам не совсем ясно понимал, в чем дело. И во всяком случае, он не стал бы разговаривать об этом с матерью. Это было чем-то очень личным, о чем можно говорить только с мужчиной, а не с женщиной, и тем более не с матерью. Но миссис Ингейт догадывалась, что происходит в душе Однокрылого.
— Солдатская служба — это не веселая прогулка, — сказала она, — как считают многие. А потом у них открываются глаза.
Однокрылый вышел из дому, прежде чем мать успела сказать все, что собиралась.
На улице его ждал Дик Томпсон. Однокрылый испытующе посмотрел на товарища. Он готов был отлупить Дика, если бы тот посмел хотя бы упомянуть о дяде Томе. Но добродушный на вид силач ни словом не обмолвился о нем. Он вел себя, как обычно.
— Что будем делать сегодня, Однокрылый? — спросил он.
— Не знаю.
— В городе сегодня полно солдат, — сказал Дик, — у меня есть деньги на пару пирожков. Я думаю, нам этого хватит. Что скажешь?
Однокрылый отрицательно покачал головой.
— Пошли купаться, Дик.
Они шли по улице, громко разговаривая, как все мальчишки. Они говорили о будущем. Они собирались стать футболистами, а не солдатами.
— Я бы, пожалуй, играл за «Футскрэй», — сказал Дик.
— А я бы выбрал «Коллингвуд», — отозвался Однокрылый. Он немного помолчал и потом спросил: — Как ты думаешь. Дик, они возьмут меня? С такой рукой?
— Конечно возьмут, — сказал Дик. — Отец рассказывал мне об одноруком нападающем, который играл за «Норскот», и к тому же лучше всех.
Ребята бодро подошли к трамвайной остановке. День был теплый и погожий. Приветливо светило солнце, его лучи серебрили серую улицу и заливали теплым румянцем темные фасады домов.
Килли Теннант
Отверженный
Перевод А. Касаткиной
В двух мальчиках, шагавших рядом по грязной улочке, нетрудно было угадать братьев. Одинаковые голубые глаза под прямыми бровями, одинаково вздернутые носы и белокурые волосы, одинаковые веснушки. Но на этом их сходство кончалось.
В пятнадцатилетием Джиме уже сквозила та непреклонная решимость, которая навсегда осталась главной чертой его характера, а девятилетний Тедди был робок и застенчив.
— Тут что-то неладно, — говорил Тедди, — а то зачем бы она дала нам денег на кино?
Он поглядел на старшего брата, но Джим промолчал. Он лишь ссутулился, подняв воротник пиджака, чтобы укрыться от мелкой измороси, струившейся под фонарем, словно поток серебристого пепла.
Уже наступили холодные зимние сумерки, хотя было только пять часов. Они свернули на улицу Роз, их «собственную» улицу — узкий переулок, по одной из сторон которого тянулась глухая стена мебельного склада, а по другой — убогие домишки. Улица Роз пользовалась дурной славой. Даже балкончики, нависавшие над тротуаром, были похожи на нахмуренные брови.