— Посмотрите на этих влюбленных голубков.
Голос Сэма прозвучал резче обычного. Он взобрался на заднее сиденье рядом с ними и стал угощать их джином. Ларри не смог отказаться. Они выпили несколько раз. Кора, опьянев, без умолку щебетала с Сэмом. У них было о чем поговорить — о том, что произошло за его отсутствие.
— Пойдем покружимся, — сказал Сэм. — Ты не возражаешь, Ларри?
Все трое пошли в зал, и Сэм быстро завертелся с Корой. Ларри угрюмо следил за ними. Танцуя, Кора то и дело смотрела в глаза Сэму и смеялась его шуткам. Один раз она вырвалась из его рук и, кокетничая, ударила его по лицу. Ларри остановил их.
— Пойду купить бутылку джина, — сказал он. — Скоро вернусь.
Прежде чем Кора успела что-нибудь сказать, он уже вышел на улицу. Затаенная ревность к Сэму смешалась в его душе с всепоглощающим желанием уйти, уехать — не важно куда, лишь бы уехать; сесть на мотоцикл и мчаться не останавливаясь, мчаться, пока он не сбросит с себя эту тяжесть.
Вместо того чтобы вернуться в город, он поехал по шоссе в обратную сторону. Стрелка спидометра прыгнула с пятидесяти на семьдесят, потом на восемьдесят, девяносто на поворотах и ревущие, опьяняющие сто десять на прямой. Машина казалась живым существом. Она исступленно неслась вперед, подбрасывая его на ухабах, как норовистая лошадь, наклоняясь вместе с ним на поворотах. Ветер развевал его волосы, обдавал лицо резким холодным дыханием. Острый луч, вырывавшийся из фары, рассекал темноту, и она рушилась направо и налево темным вихрем: столб и дерево, изгородь и выгон, дом и сарай, церквушка, школа, полоска реки.
Ночные бабочки, большие, словно птицы, появлялись и исчезали. Ничего не существовало, кроме ревущего мотора и воли, которая управляла им. Ларри засмеялся, проносясь мимо спящей фермы. Какие зеленые изгороди! А ветки на верхушках деревьев совсем темные и как будто застыли. Он и забыл, что на небе столько звезд и что они могут гореть таким ослепительным, ярким серебряным светом.
Бишопы подстрелили кроншнепа
Перевод М. Юфит
Волны разбивались на рифе, закипая белой пеной, но к мысу подступающий прилив докатывался уже спокойно. Море простиралось до самого горизонта, словно синее знамя, чуть трепещущее на ветру. Между входом в бухту и рифом рыболовы на двух-трехмоторных лодках беспрестанно вытаскивали свои удочки, насаживали новую наживку и снова забрасывали их в воду, хотя никто, казалось, не поймал еще ни одной рыбы. Со стороны острова Терн, скрытого за горизонтом, показалась стайка кроншнепов. Темные и быстрые птицы стремительно приближались к лодкам и рыболовам на мысу, потом повернули к северу, вдоль полосы бурунов.
Мистер Бишоп оглянулся на сына:
— Ну вот. Лекс, — сказал он, — вот и кроншнепы. Среди рыболовов, сидевших на скалистом выступе, отец выделялся так же, как был незаметен мальчик. Мистер Бишоп расположился на самой крайней точке мыса, где лучше всего клевала рыба. Он пришел сюда задолго до прилива, боясь, как бы кто-нибудь другой не захватил этого местечка. Длинные тощие ноги с красными от загара коленями, сутулые плечи, новая соломенная шляпа, недостаточно поношенный «старый костюм»— все это отличало его от остальных. И поза мистера Бишопа, сгорбленные плечи, взгляд, решительно устремленный на море, ясно давали понять, что никто не смеет посягнуть на его уединение. Хотя на самом деле он был настроен добродушно, но каждого, вздумавшего попросить у него наживку, испугала бы суровость его лица, — годы преподавания скучной истории бестолковым школьникам заморозили его до того, что оно стало казаться высеченным из мрамора.
Эти коротко подстриженные волосы, длинный череп, правильные черты лица и тонкие изящные губы, так же как и его профессия, заставляли знакомых Бишопа смотреть на него, как на человека другого столетия — эпохи гонений на протестантов в Голландии или войны против короля Карла. Те, кто случайно замечал, как мигают за стеклами пенсне его близорукие глаза, смущались, словно эта обыкновенная слабость зрения была какой-то позорной тайной. Мистер Бишоп сознавал свою обособленность и временами сожалел о ней; поэтому, делая уступку своим ближним, он курил трубку, однако по неопытности пользовался столь огромным чубуком из вишневого дерева, что это производило неприятное и смешное впечатление. Бишоп набивал трубку так, словно упаковывал дорожный сундук, готовясь к длительному путешествию.