В детстве я был болезненным ребенком. И получив свободный доступ к библиотеке человека, который не был сторонником фиговых листочков в вопросах морали, я прочел много удивительных книг, прочел их с жадным любопытством ко всему запретному, которое столь свойственно болезненным детям. И вот я вкратце передавал их содержание Макалистеру, превратившись ради него в некую Шехерезаду. Он курил, а я рассказывал, уставившись на длинную полоску коры, змейкой свисавшую с потолка. Мне кажется, что если бы эта полоска вдруг исчезла, вместе с ней исчезла бы и моя способность повествовать.
Именно так я познакомил Макалистера с Брантомом, с пьесами, или, вернее, сюжетами пьес, Уичерли, Мэссинджера и Фаркара и с творениями Байрона. Мы путешествовали по странам Европы вместе с Жиль Блазом, спорили об алхимиках, бродили по улицам Рима вместе с Горацием и в обществе многочисленных чудаков, живших во времена благочестивого Беды, исследовали чудеса первых саксонских проповедников. Мы обсуждали «Кандида» и «Энциклопедию» доктора Ларднера, и по описанию Айрленда перед нами оживали картины Хогарта. Мы жестоко поссорились из-за книги Тома Пейна «Век разума», но нас снова помирили грустные приключения некоей Молль Флендерс, приятельницы Даниэля Дефо.
Милая, славная хижина из эвкалиптовой коры! Несмотря на все трудности суровой жизни и еще более суровой погоды, несмотря на всю омерзительность таких занятий, как убой скота и обрезка хвостов у ягнят, несмотря на те плитки табака, которые в моей бухгалтерии почему-то обязательно попадали в графу, озаглавленную «ярочки и баранчики», несмотря на дожди, ураганы и жесткую баранину, я вспоминаю о тебе с искренним сожалением. Туда «не заходил торговец, там не взвивался европейский флаг». Ни один улыбающийся дисконтер никогда не вторгался на твою священную территорию. И ни один настойчивый кредитор, справедливо претендующий на то, что ему (увы!) принадлежит, но чего я не в силах ему возвратить, никогда не появлялся у твоего гостеприимного порога. И веселый темнокожий мальчишка никогда не опускал в твой примитивный почтовый ящик важных официальных бумаг, требующих немедленного ответа. И никакая уродливая цивилизация с ее дорогостоящими удобствами не нависала, словно ядовитый анчар, над твоей несовершенной крышей. Ты знала лишь великолепную первобытность, и твоей хартией вольностей была бездумная свобода, не ведавшая забот грядущего дня. Когда-то я не любил тебя и, ворча, поносил твой гостеприимный кров. Но с тех пор мне довелось жить под другими крышами, менее приятными, чем твоя. И с тех пор, сдавленный оштукатуренными стенами и замурованный, как в склеп, в какую-то мраморную пародию на великолепие, я не переставал тосковать о беззаботном счастье среди окружавшей тебя девственной природы и тщетно стремился к тебе среди неуютного уюта большого города.
Джозеф Ферфи
На берегах Порт-Филиппа
Перевод Ф. Рейзенкинд
Если бы гедонист (как полагают некоторые) мог обрести свой рай в безмятежной жизни, аборигены Верхней Ярры непременно попали бы в это иллюзорное царство небесное. В течение веков это племя не менялось; ни к чему не стремясь, во всем подчиняясь традициям, оно из поколения в поколение накапливало те знания, которые могли обеспечить ему физическое благосостояние.
Этим внешним условиям соответствовал и духовный характер племени — веселого, доброго и великодушного.
Мужчины — великолепные охотники — отличались атлетической силой, а женщины — своеобразной миловидностью. Возможно, ни на один примитивный народ не клеветали так незаслуженно; правда, этого никогда не делали гуманные и опытные наблюдатели. Но в интересах науки — если не в защиту справедливости — эту клевету следует открыто и полностью опровергнуть.
При первом соприкосновении между черной и белой расами на Ярре возникли доброжелательные отношения. Это, может быть, объяснялось следующим: всего за три года до заселения Порт-Филиппа во всех британских владениях рабство негров было отменено законом. Движение росло медленно и оказало несомненное влияние на общественное мнение, вызвав симпатии к чернокожим вообще. Поэтому моральная атмосфера того времени была окрашена теоретическим признанием равенства людей, независимо от цвета их кожи. Это проявлялось в отношении скваттеров Порт-Филиппа и их служащих к местным чернокожим, а также в строгих предписаниях министерства колоний. Благодаря этой волне общественного мнения с чернокожими не только обращались лучше, чем обычно обращаются с беззащитными туземцами, но их лучше и понимали. К счастью, ни одна сторона не проявила необдуманной враждебности и не ускорила этим столкновения; и добросердечные отношения между ними не нарушались до самого конца.