Я вспоминал судьбоносные события того удушливого июля, сидя в своей промозглой нюрнбергской камере, а уже на следующий день я впервые предстал перед международным военным трибуналом. Полковник Эймен, мой обвинитель, подозрительно меня разглядывал, когда я провозгласил свою невиновность относительно убийства бывшего австрийского канцлера.
— Подсудимый, а не правда ли то, что вы отбывали заключение в течение нескольких месяцев в тридцать четвёртом по обвинению в измене?
— Да, это так. Однако, все обвинения с меня позже сняло австрийское правительство.
Американец пошелестел своими бумагами и нахмурился.
— Те обвинения были сняты за недостатком доказательств, а не потому, что вы были признаны невиновным. — Это не было вопросом, скорее, едва завуалированным обвинением, которое он швырнул судьям как кость, в надежде найти меня виновным по первой статье — заговор с целью начать войну. Я промолчал, не возражая, но и не подтверждая ничего. — Здесь говорится, что вас снова приговорили к заключению, в начале тридцать пятого?
— Всё верно. Но я вскоре был освобождён, потому что срок, что я уже отбыл в тюрьме за членство в нелегальных СС, покрыл этот приговор. — Я украдкой взглянул на Геринга, который едва заметно кивнул мне. Я вспомнил слова, что он произнёс не так давно: «Если бы я был на твоём месте, я бы всё отрицал и надеялся на чудо». Я снова перевёл взгляд на полковника Эймена и кивнул. — Да, только в этом меня признали виновным. Не в нападении на Доллфусса. Я к этому никакого отношения не имел, и даже моё собственное правительство нашло меня невиновным.
— Подсудимый, а как насчёт вашего повышения до ранга штандартенфюрера СС уже на следующий год? Что вызвало такое внезапное продвижение по службе, если, судя по вашим словам, вы ничего, заслуживающего внимания, не делали? Или же вы настаиваете, что ваше повышение было чистой воды совпадением и не имело никакого отношения к перевороту тридцать четвёртого года?
— На этот вопрос я вам ответить не могу, сэр. — Я продолжил лгать ему прямо в глаза с самой обезоруживающей улыбкой. — Я только могу сказать, что вам бы об этом моих начальников спросить, но, к сожалению для нас всех, присутствующих здесь, они оба уже мертвы.
— Ну что ж, подсудимый, в таком случае перейдём к вашей роли в Аншлюсе тридцать восьмого.
«Посмотрим, удастся ли тебе из этого выкрутиться», — я прочитал в его глазах.
Я едва сдержался, чтобы не хмыкнуть и беспечно пожал плечами. «О да, ещё как удастся, герр Обвинитель. Я к тому времени уже выучил свой урок и был куда более умным и хладнокровным, чем в тридцать четвёртом. Я уже знал, что не было мне пути из партии или СС, вот и научился пить больше и переживать меньше. Я стал безразличным и очень смекалистым ко времени Аншлюса, герр Эймен, так что валяйте, попробуйте доказать хоть что-то. Ни единой зацепки вы не найдёте, сэр, ни единой».
— Ни одного документа или вещи не должно пропасть, — в сотый раз повторил рейхсфюрер, складывая для меня приказы рейха и деньги для австрийских СС. Я закатил глаза у него за спиной, пока он рылся в своём столе — наверняка в одном из потайных отделений, о которых не знали даже его коллеги. Хотя, если уж на то пошло, не было у него «коллег» как таковых. У него были подчиненные и фюрер, и он был вполне удовлетворён своей позицией между обоими: подозрительный, тихий и никому не доверяющий, даже своим коллегам. Прошу прощения, подчинённым. Мысль о встрече с его любимым подчинённым, высокомерной главой разведки и всемогущего СД Рейнхардом Гейдрихом заставила меня невольно стиснуть челюсть.
— Все ещё катаетесь на поездах между странами, штандартенфюрер? — спросил он меня пресладким голосом, прижимая чёрную кожаную папку плотнее к своей чёрной форме. Я невольно задумался, сколько таких форм у него было дома и сколько времени он проводил перед зеркалом, укладывая каждый идеальный волосок к волоску с почти что маниакальной одержимостью. — Как там сейчас, в багажном вагоне? Прохладно должно быть, без отопления-то?
В своём воображении я мысленно сорвал с него ремень, затянул его как можно туже у него на шее, выколол ему глаза и затолкал их ему же в глотку. Хотя, если подумать, следует это сделать в немного ином порядке и сначала скормить ему его наглые глаза, а уж потом придушить. В реальности же сцена, которую я только что проиграл у себя перед глазами, помогла мне совладать с собой и не наброситься и вправду на этого бледнолицего призрака с лошадиной мордой, такого идеального арийца с его платиновыми волосами, глазами-льдинками и молочного цвета кожей, что было даже противно смотреть на него. Фюрер зато любил его, ну, или, по крайней мере, я так слышал. Это было ещё одной причиной моей жгучей к нему ненависти. В отличие от этого арийского «золотого мальчика», мне никто не вверял чести рапортовать непосредственно фюреру, и Гейдрих ни разу ещё не упустил возможности ткнуть меня в это носом.