Да я и сам собой гордился, особенно в первые несколько дней, когда парад следовал за парадом, и я был одним из тех, кто их принимал. Я всегда находился чуть позади рейхсфюрера, сразу за его плечом, в моей новой форме бригадефюрера, после того, как Гиммлер повысил меня за мою преданность и выдающуюся службу и даже оказал мне честь, наградив меня мечом СС, который я теперь с гордостью носил на левом бедре.
Я гордился собой и по другой причине. Я и мои пятьсот эсэсовцев исполнили волю всей страны, давно уже мечтающей воссоединиться с Великим Германским рейхом. Восторг взволнованных толп, приветствующих своих немецких собратьев, бросающих цветы в военные машины и танки и целующих марширующих солдат, был ошеломительным. Мои соотечественники пели национальные гимны и салютовали своим новым лидерам со слезами счастья на глазах, и это я сделал это возможным.
Фюрер прибыл как и было запланировано, чтобы самому увидеть объединение его родной Австрии, где он родился и вырос, и немецкого рейха, благоволившего ему больше, чем его Родина. Теперь было запрещено об этом говорить, но все знали слух о том, что он записался в немецкую армию во время Великой Войны, потому что австрийская отказала ему, найдя его слишком слабым. Я устыдился своим собственным мыслям, следуя взглядом за фюрером, куда бы он ни шёл. Кто-то наклонился к нему и прошептал что-то на ухо. Он обернулся, посмотрел мне прямо в глаза, и я вдруг почувствовал себя абсолютно парализованным, не в силах даже моргнуть от переполнявших меня эмоций. Кто-то легонько подтолкнул меня в спину и сказал мне подойти к нему, может это был Дитрих, но я ни в чем тогда не был уверен. Каким-то невероятным усилием я сделал несколько самых длинных в моей жизни шагов, салютовал фюреру так хорошо, как только мог и застыл перед ним навытяжку.
У него были орлиные глаза — холодные, острые и немигающие, и я впервые испытал на себе силу его гипнотического взгляда. А затем он улыбнулся мне, и я решил, что у него была самая добрая и искренняя улыбка на свете, как будто солнце вдруг прошило серые облака и искупало всю землю в своём тепле и неисчерпаемой любви; да, именно так я себя и чувствовал, от моей слепой веры в него. Я готов был умереть за него в ту самую секунду, если бы он мне приказал. Но он этого не сделал. Вместо этого он пожал мою ледяную, вспотевшую от волнения руку, и похлопал меня по плечу, повторяя недавний жест Дитриха.
— Я слышал о вас много замечательных вещей, бригадефюрер Кальтенбруннер, — сказал он своим глухим голосом, прозвучавшим неожиданно мягко. — Я благодарю вас за помощь в этом прекрасном, судьбоносном событии. Великая германская нация наконец воссоединилась, и она навсегда останется перед вами в долгу. Рейх и его народ будут славить ваше имя ещё очень долгие годы.
— Народ Германии будет проклинать ваше имя в течение ещё многих лет, подсудимый, за весь тот ужас и кровопролития, что вы принесли на землю Европы, когда отдали свою собственную страну во власть нацистского правительства, — полковник Эймен выплёвывал слово за словом, почему-то напоминая мне старого пастора в моём родном Райде, сулившего грешникам адские муки с тем же рвением и злостностью, с какой это сейчас делал американский обвинитель. Только вот в ад я больше не верил. Или в правосудие. Даже в жизнь я больше не верил. Я просто устал. Очень, очень сильно устал.
Я едва слушал его и почти не вникал в суть документов, что он зачитывал в тот день в суде. Все это было бессмысленным, и давно мне надоело. Весь этот процесс, всё это так называемое правосудие, было одним большим цирком, и то, что я отказывался прыгать сквозь их кольца, похоже только ещё больше их злило. Я с лёгкостью опроверг моё участие в аншлюсе, просто потому что о всей документации касательно события позаботились ещё в первые дни после того, как Австрия стала частью рейха. Рейхсфюрер знал, кого сделать удобным козлом отпущения за грязную работу, и как сделать так, что все его любимчики, включая меня на тот момент, выглядели бы невинными лидерами, кому народ сам вверил власть. «Говорил же я вам, герр Эймен, что ничего вы не сможете доказать».
Он проиграл мне в тот день, и меня отвели обратно в камеру. Однако, я не спешил праздновать победу, потому что слишком хорошо знал, что все остальные доказательства, направленные против меня, сфабрикованные или нет, только неспешно, но неумолимо начнут оборачивать верёвку вокруг моей шеи, каждый из свидетелей набросит ещё по кольцу, каждое свидетельство, пусть ничем и не подтверждённое, начнёт затягивать верёвку туже и туже, пока палач не закончит работу, что они начали. Я лёг на кровать и уставился в потолок.