Я застал отца ещё бодрствующим, и, что удивительно, в ясном сознании, что стало очевидным как только он поприветствовал меня в дверях спальни.
— А-а, старший сын. — Он протянул мне руку. Я взял его прохладную ладонь в свою и сел на край его кровати, всё ещё не в силах принять его неизлечимый недуг, его лицо, такое непривычно бледное и измождённое, и болезнь, приковавшую его к постели. Всё это случилось слишком быстро, чтобы я мог научить себя с этим смириться, когда один из осколков, что он носил в себе со времён Великой войны, проделал свой путь к его позвоночнику и вызвал раковую опухоль в течение всего нескольких месяцев. Лучшие доктора, которых мне только удалось найти, единогласно разводили руками, выражая одно и то же мнение: опухоль была неоперабельной, и всё, что они могли для него сделать, так это снабдить его достаточным количеством морфия, чтобы облегчить его страдания. Всего пару дней назад нам сообщили, что ему осталось совсем недолго.
— Как самочувствие, папа?
— Всё хорошо, сынок.
— Нет, не хорошо, — моя мать, ни на минуту не оставляющая его комнату, проворчала с укором. — Он отказался принимать лекарство сегодня вечером. Объясни ему, как это важно, Эрнст. Меня он совсем не слушает.
— Перестань, Тереза! — Отец шикнул на неё. Глаза его сияли особенно ярко сегодня, не замутнённые обычным эффектом успокоительного. — Мне нужно быть в здравом уме, чтобы поговорить с сыном, а я не могу этого сделать, если ты снова напичкаешь меня этой чертовой дрянью!
Он повернулся ко мне и принялся изучать моё лицо, как будто впервые меня видя, или же пытаясь запомнить его в последний раз. Я заставил себя ему улыбнуться.
— А тебе очень идёт форма, — вдруг сказал он после долгой паузы, переведя взгляд на мои новые нашивки бригадефюрера. — Красивый.
— Ну надо же, папа, — я добросердечно усмехнулся. — Вот уж чего от тебя не ожидал.
Он отмахнулся от меня.
— А, да чего ты знаешь! Думаешь, я что, не люблю тебя? Всегда любил, даже больше, чем твоих братьев. Им только не говори, но… У меня на тебя всегда самые большие надежды были. Поэтому-то я так и расстроился, что ты такой вот путь выбрал.
— Ты расстроился, когда пария была не у власти, а я был в политическом изгнании. А теперь на меня посмотри. Я — бригадефюрер СС, я — официальный лидер австрийских СС, я занимаю пост секретаря по безопасности и являюсь главой австрийской разведки. Я не окончил свои дни на виселице, как ты того боялся, я свободно хожу по улицам и с гордостью ношу свою форму. Это же тебя не расстраивает? — Я улыбнулся.
Он грустно покачал головой.
— Это ещё не конец, Эрнст.
— Да брось, папа. Римская империя тоже развалилась со временем, но это не значит, что я проживу так долго, чтобы увидеть развал рейха.
— Это может произойти куда быстрее, чем ты думаешь, с этим твоим фюрером.
— Папа, давай не будем начинать.
— Может, хотя, это и моя вина, — продолжил он, на удивление спокойно. — Может, не надо было тебя таскать по всем тем собраниям. Не тех идей ты набрался от них, не тех людей встретил. Всё, чего мы хотели, было достойное обращение со стороны союзников, возвращение нам чувства нашего национального достоинства. Но мы никогда не метили в покорение всего мира, как Гитлер этого хочет.
Я решил пропустить последний его комментарий мимо ушей, потому как не хотел снова начинать спор о политике. Отец снова улыбнулся уголком рта.
— Может, надо было тебе разрешить дружить с той дочкой Кацманов.
— Поверить не могу, что ты её до сих пор помнишь. — Я рассмеялся.
— Я видел её время от времени, когда она заходила в офис к отцу.
— Я слышала, офис недавно закрыли. Вернер сказал, что он видел звезду Давида, нарисованную на их окне, — мама заметила из-за моей спины.
— Да, это новая директива сверху, — объяснил я, не глядя на неё.
— Они теперь и за наших австрийских евреев взялись? — проворчал отец.
— Не будь таким лицемером. — Я сощурил на него глаза. — Ты же сам их всю жизнь ненавидел.
— Я их не ненавидел, — спокойно ответил он. — Я только хотел, чтобы они покинули страну и отдали рабочие места обратно нашему народу. Но твоя партия взяла нашу идею и так её извратила, что скоро они их в открытую убивать начнут. Да, мы были националистами, и да, мы не хотели иметь в стране тех восточных, религиозных евреев. Но вот до остальных нам дела особенно не было, если они принимали наши традиции и хотели жить и трудится с нами в одном обществе. А твой фюрер придумал идею расовой чистоты и всех их теперь истребить хочет. Мы никогда не хотели им навредить. Мы только хотели накормить наши семьи в первую очередь, вместо этих попрошаек, наводнивших страну. Их мы тут совсем не хотели. Мы считали, что это будет честно, если мы первые получим свои привилегии, потому что это всё же наша страна, а они живут на наши налоги. Твоя партия совсем не туда пошла… И всё из-за одного сумасброда.