В тот день они спрашивали меня о последних месяцах войны, и о приказе, который я якобы дал касательно убийства всех до одного заключённых лагеря Маутхаузен. Я-то сам прекрасно знал, что никогда бы не отдал такого приказа, и к счастью у меня имелись письменные заявления от двух свидетелей, подтверждающие, что они лично присутствовали при том, как я диктовал приказ о передаче заключённых в руки американских войск. Мой адвокат, доктор Кауффманн, зачитал аффидавит доктора Хеттля — моего бывшего подчинённого из РСХА, который слово в слово подтверждал мои собственные слова. Но полковник Эймен всё равно выудил чей-то ещё аффидавит из стопки документов на его трибуне, который утверждал обратное.
— Полковник, я даже не знаю имени того человека, который подписал для вас эту бумагу, — прервал его я, не скрывая своего раздражения. Он уже не в первый раз проделывал этот трюк — представлял суду явно сфабрикованные документы, подписанные свидетелями, которые никак не могли лично подтвердить сказанное, потому как были по крайне удобному стечению обстоятельств мертвы. — Как мог этот, как вы сказали? Один из заключённых лагеря, как он мог вообще узнать о таком приказе, и уж тем более о том, кто его санкционировал?
— Этот свидетель записал предсмертные слова коменданта лагеря, подсудимый, — Эймен холодно ответил, явно недовольный тем, что я его перебил. — Вы же помните бывшего коменданта Маутхаузена, Зирайса?
— Да, я его знаю.
«Знал. Пока вы не пустили три пули ему в живот и не позволили пьяной от крови толпе повесить его изуродованное тело на воротах лагеря».
— Он во всём признался, когда умирал. Он сказал, что получил этот приказ непосредственно от вас, о том, чтобы убить всех до одного обитателей лагеря.
«Ну конечно, я более чем уверен, что это и были его последние слова, полковник, — чуть было не сказал я вслух, вовремя подавив усмешку. — Он умирал, и в последние минуты своей жизни, вместо того, чтобы попросить привести к нему священника или же передать последние слова его жене или детям, он не имел никаких других желаний, кроме как сдать своего бывшего босса. Очень, очень правдоподобно».
— В любом случае, господин обвинитель, этот аффидавит может с лёгкостью быть опровергнут теми двумя, что вам представил мой адвокат, — сказал я, стараясь держать эмоции под контролем. — И если этот бывший заключённый действительно записал этот документ со слов Зирайса, я хочу попросить суд о назначении перекрёстного допроса. У меня нет ни одного сомнения, что я смогу лично опровергнуть каждое его слово.
— Вы можете подать заявление через своего адвоката, подсудимый. — Полковник Эймен быстро отвёл взгляд и сразу же перешёл к другому вопросу. Я не удержался и тяжело вздохнул. Я уже знал, что это заявление мне ничего не даст, потому что тот заключённый, как и все остальные, будет числиться либо пропавшим без вести, либо погибшим.
Доктор Гилберт снова приблизился ко мне после того, как суд был объявлен закрытым до следующего дня, а я ждал, пока доктор Кауффманн отсортирует нужные для меня бумаги.
— Вы могли бы проявить хоть какую-то долю уважения к жертвам ваших чудовищных преступлений и признать свою вину хотя бы в этом случае. — Он любил делать такого рода замечания при любой возможности, чтобы ещё больше испоганить мой день.
— Я не могу признать вину за что-то, чего я не совершал, — спокойно ответил я, не глядя на него.
— Я знаю, что вы лжёте.
— Да? Откуда же?
— Язык тела. Он вас выдаёт.
— Правда? — Изобразив интерес без особого энтузиазма, я устало приподнял голову от рук, на которых я полулежал, оперевшись на перегородку, разделявшую скамью подсудимых от стула, на котором сидел мой адвокат.
— Да. Во время слушания вы всегда держите руки скрещёнными вокруг живота. — Он пустился в объяснения с видом профессора университета, дающего лекцию студентам-первокурсникам. — Это указывает на две вещи: что вы скрываете правду или же пытаетесь защитить себя.