Врач попытался проскользнуть между агентом Фостером и дверью, но тот не сдвинулся с места, блокируя выход.
— А каким было бы неофициальное заключение?
— Я не понимаю ваших расспросов, сэр. Вы что, намекаете, что кто-то ударил его по голове? Ну так никто его не бил. У него действительно есть небольшая шишка на затылке, но это результат падения, после того, как он потерял сознание.
Агент ОСС поджал губы, но позволил-таки врачу пройти. Он покачал головой и подошел к моей койке. Я поприветствовал его слабой улыбкой. Американец вздохнул и сел на край моей постели.
— Так что же с вами на самом деле случилось, доктор? Я уже был по пути в аэропорт, когда узнал, что вас доставили в госпиталь с мозговым кровотечением.
— Ничего не случилось. — Мне даже удалось пожать плечами под одеялом.
Он продолжал пристально на меня смотреть и наконец спросил напрямик:
— Вас кто-то ударил?
— Нет, никто. Тот врач сказал вам правду, это правда просто стресс. Мне жаль, что вам пришлось отложить из-за меня свою поездку. Я действительно в порядке.
— Мозговые кровотечения от стресса не случаются, в вашем возрасте по крайней мере. А вот от травмы головы — очень даже.
— Что же вы хотите, чтобы я вам сказал? — я улыбнулся. — Меня никто пальцем не трогал, правда. Вы думаете, я бы вам не сказал, если бы это действительно было так?
Нет, здесь, в Нюрнберге, нас и вправду никто не трогал, об этом я не солгал. Молодые военные полицейские, охранявшие нас, иногда развлекали себя невинными шутками и проделками над Юлиусом Штрайхером, бывшим главным издателем скандально известной антисемитской газеты Der Stürmer, но со всеми остальными они обращались с уважением и вообще-то были неплохими ребятами.
— По правде говоря, думаю, что не сказали бы. — Агент Фостер спокойно заметил. — Вы слишком уж горды, чтобы это признать. Но как бы то ни было, я всё равно более чем уверен, что состояние ваше вызвано травмой головы, может и не недавней, но одной из тех, что вы получили в Лондоне после вашего ареста.
Я смотрел ему прямо в глаза какое-то время, после чего медленно проговорил:
— В Лондоне меня тоже никто не трогал.
— Вот видите? Я знал, что вы будете все отрицать.
— Вы же видели меня в Лондоне несколько раз. Разве вы заметили хоть один синяк у меня на лице? Нет.
— Доктор, я прекрасно знаю, как работают мой ОСС и британский СОИ. Они не глупы, чтобы бить вас по лицу. Не дай Бог, нос вам сломают или зубы выбьют, они же потом не оберутся со всей негативной прессой, это во-первых. А во-вторых, меньше всего они хотели бы вызвать симпатию населения к вам, военным преступникам, при виде ваших избитых лиц. Я знаю, что бьют они только по телу и в голову, достаточно болезненно, чтобы заставить вас говорить, но так, чтобы не оставить никаких следов, видимых для публики.
Я отвел глаза, не в силах скрыть ухмылку. Американец тоже усмехнулся, как если бы прочел мои мысли.
— Но не в вашем случае. Нет, вы ни в чем не сознались.
Я посмотрел на него вопросительно, и он кивнул несколько раз, тоже ухмыляясь.
— Да, я видел доклад о ваших многочисленных допросах. Комендант лондонской тюрьмы во всю хвастался перед своим начальством, что выбьет из вас признание в первые же два дня. Но вы четко держались своей версии, неделя за неделей. А потом и вовсе перестали отвечать.
Он затих на минуту, а затем добавил после паузы:
— У коменданта до сих пор трещина кисти после ваших допросов.
Я не сдержался и фыркнул.
— Очень хорошо. Это того стоило.
— Стоило, говорите? А вас это куда привело?
— Я переживу, — я убедил американца все с той же ухмылкой. — К тому же, он бьет, как девчонка. От такого не умирают.
— А что, если он умер за нас? — голос Вернера дрогнул, когда он сомкнул ледяные пальцы на моем запястье.
Четыре года спустя с тех пор, как мой отец ушел сражаться на фронт, оба моих брата привыкли смотреть на меня, как на главу семьи; особенно теперь, когда мне скоро должно было исполниться пятнадцать, и я вдруг вырос чуть выше ста восьмидесяти сантиметров, а голос мой стал низким и глубоким, как у отца. По какой-то причине они оба — Вернер и Роланд — были убеждены, что я всегда знал ответ на любой вопрос.
Я снова взглянул на извещение с фронта, только что доставленное почтальоном.
«Уважаемая фрау Кальтенбруннер,
С сожалением вынуждены сообщить, что ваш супруг, Хьюго Кальтенбруннер, с сего дня числится пропавшим в бою. Мы немедленно проинформируем вас, как только у нас появятся какие-либо сведения о его судьбе».