— Зачем вы так себя уродуете? — студенты-международники, которые изучали юриспруденцию вместе с нами, качали головой в испуге и крайнем недоумении. В ответ мы всего лишь презрительно усмехались, потому как они никогда бы не поняли священного значения наших шрамов.
Потому что мы мужчины. Мы арийские воины, и наши женщины любят наши изрезанные лица. Это доказательство нашей отваги и гордости, нашей силы, и нашего презрения к физической боли. Это то, что делает нас немцами.
Я вздохнул. Кажется, что все это случилось в какой-то другой жизни, и уж точно не со мной.
Я сделал ровно четыре шага к моей новой кровати, если эти малюсенькие нары, покрытые претонким, молью изъеденным одеялом вместо матраса, можно было так назвать. Скорее всего я даже не умещусь тут с вытянутыми ногами, подумал я, пытаясь прилечь и устроиться поудобнее, и вскоре усмехнулся при виде моих ног, свисающих с другого края. Нет, можно даже не стараться. Ну что ж…
Я перевернулся на другой бок, подтянул длинные ноги к животу и уставился на серую стену с облупившейся краской. Дом, сладкий дом.
— Эрни, иди домой, сынок! Отец уже за столом!
Мелодичный голос моей матери с переднего крыльца отвлек меня от моих попыток добраться до птичьего гнезда на дальнем конце ветки, с которой я в данный момент свисал. Я отчаянно хотел увидеть только что вылупившихся птенчиков, но, зная моего отца и его нетерпимость к любому проявлению неуважения к моей матери — а опоздание к столу было явным неуважением в его глазах — я как можно быстрее слез с дерева, каким-то чудом едва не расцарапав себе все колени.
По правде говоря, я бы никогда не проявил неуважения к моей матери. Я любил её больше всех на свете: её всегда улыбающиеся карие глаза, её ласковые руки, которыми она часто обхватывала мое лицо, прежде чем покрыть его бесконечными поцелуями, её нежные объятия, когда она усаживала меня к себе на колени и читала мне сказку. У нас всегда была какая-то особая связь с моей матерью. Я знаю, что она старалась никогда не показывать этого перед моими братьями, но я всегда был её любимым сыном. Даже когда Вернер родился, и я, бесконечно избалованный её безраздельным вниманием двухлетний ребенок, закатил скандал и сказал матери, чтобы она забрала это уродливое кричащее нечто туда, откуда она его принесла, она немедленно бросилась укачивать меня на руках и поклялась, что никогда и никого она не будет так любить, как меня.
— Ты же мой маленький ангел. Никто никогда не займет твое место в моем сердце, не важно сколько братьев или сестер у тебя будет. — говорила она между нежными поцелуями, которыми она покрывала мою голову.
Успокоенный её словами, я вскоре уснул у нее на груди с пальцем во рту. Она все еще позволяла мне это делать, несмотря на то, что мой отец ненавидел эту детскую привычку и ударял меня по руке каждый раз, как я подносил её ко рту. Я быстро научился не делать этого при нем.
Моя мать обняла меня, как только я поднялся на крыльцо, и взъерошила мне волосы. Едва я сел за стол напротив моего отца (было воскресенье, и ему не нужно было идти в контору), я поймал на себе неодобрительный взгляд его карих глаз.
— Тереза, сколько раз я тебя просил подстричь мальчику волосы? — он обратился к моей матери своим властным голосом. — Если они отрастут еще длиннее, ты с успехом можешь надеть на него кипу, потому что он будет точь-в-точь как еврей с пейсами. Я отказываюсь везти его в таком виде в Линц.
Моя мать поставила передо мной тарелку с горячим шницелем, и с любовью отодвинула волнистую челку с моих глаз.
— Не говори глупостей, Хьюго, он ни капли не похож на еврея. Он очень хорошенький мальчик, вот и все.
— Еще как похож, только взгляни на него.
— Хьюго! Перестань.
Я был тогда еще слишком юн, чтобы понимать насколько чувствителен мой отец был к нашему динарскому облику, который считался низшим по отношению к северным арийцам, проживающим в соседней Германии. Немцы всегда смотрели на нас свысока, и снисходили до того, чтобы позволить нам тоже считать себя арийцами; естественно, при отсутствии в нас еврейской крови. Но мы всё равно не были им ровней, с нашими смугловатыми лицами, темными волосами и отличительным акцентом, над которым они также посмеивались за нашими спинами.