— Как чувствуете себя, доктор? — поинтересовался он с искренним беспокойством, когда мы ступили на свежий снег, покрывавший дорожку.
— Благодарю вас, уже лучше. Еще две недели назад я бы висел у вас на руке, как подвыпившая девица.
Он рассмеялся и покачал головой.
— Рад это слышать. — Он быстро обернулся и, убедившись, что мы были достаточно далеко от охраны, чтобы те могли нас подслушать, тихо добавил: — Аннализа очень о вас беспокоилась. Я постарался уверить её, что вы полностью поправитесь в скорейшем времени, но она всё равно сама не своя. Винит себя во всем, как всегда.
— Как у Эрни дела? — Я невольно задержал дыхание в ожидании его ответа.
— Все отлично. Он очаровательнейший малыш и уже знает, как сделать себя центром всеобщего внимания. Уже научился сидеть сам, ползает вовсю и очень даже быстро, должен заметить. — Агент Фостер улыбнулся вместе со мной, пока я рисовал сына у себя в воображении. — Аннализа едва за ним успевает, ловит его то там, то тут, чтобы головой не дай Бог ни обо что не ударился.
— А у нее как дела?
— Как у нее дела? Нервничает все время, похудела страшно, ночью совсем перестала спать, все сидит у радио, слушает трансляцию из зала суда. Я ей пытался объяснить, что вас для дачи показаний еще пару месяцев точно не вызовут, но она слушать ничего не хочет. Говорит, боится пропустить хоть один день — а вдруг вас вызовут.
Мы оба затихли. Я набрал полную грудь морозного зимнего воздуха и спросил, обращаясь больше к себе, чем к американцу:
— Зачем она все еще держится за меня? Я уже покойник, мне прямо об этом сказали. Почему не забудет обо мне и не живет себе дальше?
— А вы чего не забываете?
Я задумался на секунду над его вопросом.
— Она единственное, что еще меня держит в этом мире. Но у нее-то ситуация совсем другая. У нее новая жизнь, она свободна, она может начать с чистого листа. Зачем мучает себя из-за меня? Я же всё равно никогда отсюда не выйду живым.
Агент Фостер заложил руки за спину, глядя прямо перед собой.
— Все это хорошо, конечно, доктор, все эти ваши рассуждения. Да, она довольно легко отделалась, мы позаботились о её безопасном будущем, у нее чудесный муж, который обожает её и её ребенка… Но, думается мне, сердцу не прикажешь. А её сердце принадлежит вам. — Он взглянул мне в глаза. — Любит она вас, доктор, понимаете? Всего-то навсего.
— Но почему меня? — Я снова задал вопрос, который повторял тысячи раз один в своей камере. — Она все правильно сделала, когда решила остаться с Генрихом в Берлине. Он — прекрасный муж и любит её всем сердцем… Он простил её даже когда узнал о нас, он согласился растить чужого ребенка! За что она меня любит? Я только порчу и разрушаю все на своем пути…
— Не знаю, доктор. Я и сам себе много раз задавал тот же вопрос, когда только начал узнавать вас обоих — Генриха, примерного семьянина и бывшего агента контрразведки, который оказал неоценимую помощь нашему ОСС в течение войны, и вас — всем известного своей репутацией распутника и разыскиваемого военного преступника: почему же она предпочла вас ему? Да, она осталась в Берлине с мужем, следуя своему супружескому долгу, но сердцем она была с вами. Я никак не мог понять её к вам привязанности, пока не начал постепенно вас узнавать, разглядывать в вас вашу потерянную и терзаемую мучениями душу, и постепенно пришел к своему собственному выводу. Она же и сама была агентом контрразведки, и привыкла спасать чужие жизни, даже рискуя своей собственной. Очевидно, что Аннализа ненавидела свое правительство, которое лишило её её брата. А затем она встретила вас, и может вы напомнили ей о её брате, когда она поняла, как много всего вы прячете за вашей надменной маской саркастичного и плюющего на всех и вся нацистского лидера, как и он в свое время. Её покойный брат тоже вот так вот держал все в себе, прячась за униформой и бутылкой водки, а когда не мог в зеркало больше на себя смотреть, взял пистолет и застрелился. Думаю, она увидела в вас то же самое, и решила вас спасти, спасти от самого себя, из-за того добра, что в вас еще осталось. Такая вот у меня на её счет теория. — Агент Фостер заключил с улыбкой.
— Добра? Во мне? — Я горько рассмеялся и покачал головой. — Да вы хоть видели мой обвинительный иск? И вы называете меня добрым?
— А это зависит от того, виновны ли вы на самом деле во всех этих преступлениях.
— Чертовски хороший вопрос, виновен ли я, агент Фостер, — я ответил и поднял глаза к небу. Снова начал порошить легкий пушистый снег. — Знал бы я еще, как на него ответить.