Он продолжал молча стоять, будто оценивая ситуацию, затем вздохнул и отвернулся от меня, возобновляя свою неспешную прогулку по протоптанному нами в свежем снегу кругу. Ночь подкралась неожиданно и затемнила наши лица. Я никак не мог разглядеть, что он там себе думал и последовал за ним, пытаясь угадать его мысли.
— Агент Фостер?
— Почему не сказали мне еще тогда, в Лондоне?
— Я не мог тогда… Я вас тогда еще не знал… Еще не поздно, если вы об этом беспокоитесь, у них всего одно место, где они будут скрываться, пока все не уляжется, чтобы они могли свободно переселится. Я вам обещаю… Отто и я, мы сами выбрали место…
— Цианид я вам всё равно не принесу.
— Почему нет? Я же военный преступник, мы оба это знаем. Так зачем же вы хотите, чтобы я жил дольше, чем я того заслуживаю?
— Не в моей власти решать, сколько вам жить и когда вам умирать. И лишать себя жизни тоже неправильно.
— Но разве вы не хотите узнать, где Борманн и Мюллер? Вы же только за этим и приходили все это время… Найдете их и станете героем в вашей стране. Моя жизнь — не такая уж большая цена, чтобы заплатить за это… Ну прошу вас, агент, пожалуйста…
— Эрнст, ну-ка прекратите сейчас же! — Он резко развернулся, схватил меня за плечи и несильно встряхнул. — Вы говорите совершеннейшую чушь только потому, что вы напуганы. Ну-ка соберитесь! Вас дома ждет женщина, что любит вас всем сердцем, и маленький сын. Я бы никогда с вами такого не сделал, а уж тем более с ними. Я уже и не говорю о вашей другой жене и детях, потому как знаю, что у вас не самые теплые отношения, но ради всего святого! Имейте совесть! Вы и так уже принесли достаточно страданий другим людям, не заставляйте страдать тех, кому вы еще не безразличны.
Мы шли в тишине минуты две, в течение которых я тихо глотал слезы, пока не набрался смелости снова тронуть его за рукав.
— Почему вы не хотите убить меня за Борманна и Мюллера?
— Если бы это была наша первая встреча, я бы скорее всего согласился. — Он поговорил куда-то себе в воротник. — Вы мне нравитесь, Эрнст. Не знаю даже почему. Наверное, по той же причине, по какой она вас так любит. Вы — хороший человек, который перешел на очень темную сторону. Думаю, мы оба, она и я, все еще видим этого хорошего человека в вас, пусть вам и удавалось все это время так тщательно его скрывать.
Заботливо укрыв меня от глаз охраны, он протянул мне свой платок. Я благодарил Бога, что ночь скрывала мои слезы.
Глава 7
Ночь надежно скрывала нас от любопытных глаз, пока мы шагали в направлении одной из таверн для очередного и не вполне легального собрания. Я шел плечом к плечу с отцом, все еще не привыкший к тому, что мы были почти одного роста. Вернер как мог упрашивал отца тоже пойти с нами, но тот оглядел его критически с головы до ног и заключил:
— Нет, сын, за восемнадцатилетнего ты еще не сойдешь. Тебя попросту не пустят. В следующий раз зато, если хочешь, можешь посидеть послушать с нами, когда мы дома соберемся с товарищами.
Мой четырнадцатилетний брат радостно закивал и помахал нам на прощание. Я никогда не понимал его увлечения всей этой политикой: на меня лично это все навевало жуткую скуку, как и сейчас, когда я сидел рядом с отцом, подпирая рукой голову и стараясь не загораживать ему обзор, когда он желал послушать, что говорил очередной выступающий.
— Чего такой грустный, солнышко? — Я обернулся на женский голос у себя за спиной. — Ты что, коммунист, что перепутал таверны и оказался не на том ралли?
Я невольно ухмыльнулся её шутке и поднялся со скамьи; она всё же стояла, а я не хотел показаться невежливым. Я крайне редко, если вообще, встречал женщин на политических собраниях, но она была даже не женщиной — скорее, молоденькой девушкой едва ли двадцати лет, которая, однако же, чувствовала себя как рыба в воде среди преимущественно мужской аудитории. Она принадлежала к тому новому, прогрессивному феминистскому типу как я понял по её коротко подстриженным, почти платиновым кудрям, густой туши на ресницах, ярко-вишневой помаде и юбке, что едва закрывала её колени. Моя мать всегда с ужасом смотрела на таких девушек и осуждающе качала головой, говоря, что у нового поколения совсем никакого стыда не осталось.
— Простите, — я извинился, сам толком не понимая, за что. Её слишком уж прямолинейный взгляд меня немного смущал. — Хотите присесть?
— Спасибо за предложение, мой хороший. — Она сверкнула всеми своими белыми зубками в ответ и кивнула на четыре пивных кружки, что держала в руках. — Но я, к сожалению, не могу. Мои друзья вон за тем столом умирают от жажды. Но почему бы тебе к нам не присоединиться вместо этого? Тут-то, как я вижу, тебе не очень весело.