Мое согласие было встречено еще большим количеством рукопожатий, похлопываний и тостов, когда Мелита вдруг зашикала на нас, указывая на трибуну.
— Тихо все, Бек здесь!
— Бек!
— Точно, Бек! Тихо, тихо все!
Я вытянул шею, чтобы получше разглядеть человека, заставившего шумную таверну погрузиться в полную тишину просто взойдя на трибуну. Я никогда его раньше не видел: я уж точно бы запомнил его уверенную манеру держать с себя, а его почти неестественно прямая горделивая осанка и твердый взгляд из-под сдвинутых бровей выдавали в нем бывшего военного, и не самого низкого ранга. Когда же он произнес первые слова, его властный, командный голос заставил притихнуть последние из шепотков.
Я не знаю, почему я вдруг начал думать об отце Вильгельме и разительном контрасте в том, как каждый из них произносил речи. Отец Вильгельм тоже умел держать всеобщее внимание с самого первого мгновения, как поднимал свои добрые глаза от раскрытой перед ним Библии, улыбаясь своей пастве и приветствуя их кивком, как если бы выражая благодарность за то, что разделили с ним мессу. Каждый раз, как я слушал его слова, я чувствовал, что меня любят, да, как глупо бы это ни звучало, но это была самая настоящая любовь, пропитывающая каждую его проповедь, не важно какая была тема.
Бек, в отличие от него, не хотел, чтобы мы испытывали любовь, это стало понятно с первых слов. Он питал человеческую ненависть, которую сам же посеял в наши умы одним единственным вопросом: «А действительно ли мы проиграли Великую войну?» Затем, он начал взращивать эти крохотные ростки сомнений, принося все больше доказательств в поддержку его идей, что бередили умы многих людей со дня подписания унизительного Версальского договора. «Это стало последней каплей», говорил он. «Теперь они пересекли все границы. Теперь, если мы не начнем бороться в ответ, наша нация и вовсе исчезнет».
Он даже цифры начал приводить, дикий процент на иностранные ссуды, что мы должны были выплачивать американцам, наше текущее экономическое положение, агрикультурное производство, скорость, с которой росла инфляция… Нет, он точно отвергал саму идею о том, чтобы возлюбить своего ближнего; его призыв был четок и ясен: убей своего ближнего и верни себе все его земли и владения, потому как иначе он убьет тебя.
— Она действительно существует? Большевистская угроза? — я спросил Мелиту уже за пределами таверны, пока ждал снаружи отца. Мелита решила распрощаться со своими друзьями и постоять еще немного со мной на улице вместо того, чтобы идти домой.
Она взглянула на меня, вынула портсигар из кармана и предложила мне сигарету. Я взял одну, сам не зная зачем.
— А ты сам-то как думаешь? — ответила она вопросом на вопрос, прикуривая и предлагая мне зажечь мою сигарету от её спички.
Я впервые в жизни затянулся и тут же немедленно закашлялся, обжигая горло отвратительным табачным дымом. Мелита расхохоталась и сочувственно постучала меня по спине, помогая мне снова поймать дыхание.
— Ты в порядке?
— Да, — ответил я вдруг осипшим голосом, тоже смеясь.
— Ты этого раньше никогда не делал, не так ли?
— Нет, — признался я, глядя на сигарету, что держал в руке.
— Ничего, я тебя всему научу, — уверенно пообещала она и протянула руку мне ко лбу, убирая непослушную челку с глаз. — В следующий раз, как будешь затягиваться, делай это медленно, и вдыхай легкими, а не горлом, чтобы его не обжечь. Давай, попробуй еще раз.
Я сделал все, как она велела и как ни странно вторая затяжка оказалась гораздо более легкой, чем первая.
— Теперь задержи дыхание, не выпускай пока дым. — Мелита еще ближе придвинулась ко мне и закрыла мне рот рукой, хитро улыбаясь. — Вот так, все правильно. Теперь можешь выдыхать.
Она так и не отодвинулась, когда я выпустил сизый сигаретный дым в сторону от её лица, только затянулась своей, не сводя с меня глаз.
— Чувствуешь легкость в голове?
— Пока нет.
— Тогда еще раз затянись.
Я действительно начал испытывать какую-то странную пустоту в голове, но мне это даже понравилось. Все вдруг начало казаться правильным и именно так, как и должно было быть: легкий туман вокруг нас, серый дым и серые глаза Мелиты, неотрывно смотрящие в мои. У меня было чувство, что я делал что-то крайне неправильное, в неправильном месте и с совершенно не тем человеком, но и эта мысль вдруг начала постепенно стираться, таять в ночном тумане.
Я едва знал её, и она едва знала меня, и было что-то опасное и злобное во всех этих людях, я чувствовал это уже тогда, но всё же был совершенно заворожен их целеустремленностью, бесстрашием и тайными братствами, где они сражались за то, что в принципе казалось благородной целью. Они приняли меня как одного из них, и то чувство превосходства над остальными, которые, как Мелита мне сообщила, и близко подойти не могли к братству не смотря на все их усилия, было необъяснимо приятным и удовлетворяющим, особенно после недавнего отказа единственного человека, от которого я никогда такого предательства не ожидал.