— С этим я соглашусь. Но как насчет того факта, что отец Эйхмана, который владел одной из фабрик в Линце, пользовался юридическими услугами вашего отца?
Я пожал плечами.
— Скорее всего, они были знакомы, этого я отрицать не стану. Но, будучи юристом и работая с сотнями людей, мой отец знал половину города. Эйхман-старший ни разу не был приглашен к нам на ужин, если вы об этом спрашиваете. Они знали друг друга, но не думаю, что они были близкими друзьями.
— Я также слышал, что ваши братья ходили с ним в одну школу?
— Этого я вам сказать не могу, по правде говоря. Это была очень хорошая школа и, учитывая социальный статус Эйхмана, это вполне возможно. Он был одного возраста с моими младшими братьями, но я ни разу не слышал, чтобы хоть один из них упоминал его имя. Но опять-таки, я к тому времени уже закончил школу и переехал в Грац, так что мы не так уж часто общались с моей семьей. Пару открыток там и тут, и редкие телефонные звонки, и только.
Доктор Гольденсон записал мои слова в его журнал и, снова погрузившись в свои мысли, начал постукивать карандашом по бумаге.
— Когда я спросил Милднера о вас и Эйхмане, он ответил, что каждый раз, как Эйман заезжал в РСХА и просил назначить встречу с вами, вы каждый раз отказывали. — Он посмотрел мне в глаза. — Могу я спросить, почему?
Я посмотрел на свои ногти и слегка улыбнулся.
— Если я скажу вам правду, вы назовете меня лицемером и всё равно не поверите. А врать мне в данном случае бессмысленно. Так что давайте оставим все, как есть, ладно?
— Давайте всё же попробуем правду вначале, — продолжал настаивать он.
Я разглядывал бетонный пол и, под его пристальным взглядом, невольно поднес руку ко рту. Я всегда ненавидел эту отвратительную привычку, когда кто-то кусал ногти, но и сам недавно начал это делать, в отсутствие сигарет. Я поймал себя как только мой палец коснулся губ, и быстро сунул обе руки себе между колен.
— Я не имею на это морального права, правда же… Столько людей умерло… Не умерло, мы их убили. То, что мы сделали с нашими евреями было самой страшной, огромной ошибкой. Поэтому-то я и не имею права приводить какие-либо доводы в свою пользу, когда речь идет о таком человеке, как Эйхман. Так что давайте оставим эту тему, доктор.
Американский психиатр смотрел на меня еще какое-то время, затем закрыл свой журнал.
— Я не стану ничего из последующего записывать, так что это останется строго между нами. Я все силы прилагаю, чтобы вас понять, и каждый раз у меня ничего не выходит. Вот-вот мне кажется, что я вас раскусил, раскрыл вашу настоящую личность, и тут вы как выдадите что-нибудь, или кто-то про вас что-то подобное расскажет, и я опять в недоумении. Сначала мне казалось, что под вашей вежливой и благовоспитанной маской вы скрываете ваше настоящее лицо: жестокость, мстительность и склонность к насилию. Теперь же мне кажется, что вы нарочно это делаете, пытаетесь заставить людей вас ненавидеть. Почему у меня здесь два разных лагеря, те, кто вас терпеть не могут и те, кто в вас души не чают? И почему вы не хотите открыться мне, когда я предоставляю вам такую возможность?
— Потому что я не доверяю вам, а вы не доверяете мне? — Я предположил с улыбкой.
Он вздохнул, покачал головой и махнул переводчику, чтобы тот следовал за ним.
— Вам нужно научиться доверять людям, — доктор Гольденсон сказал уже в дверях. — Перестаньте прятать свое истинное лицо. Это вам только вредит.
Я лег обратно на кровать и усмехнулся. Мое лицо. Мое лицо как раз было главной причиной, по которой от меня многие шарахались. Может, моя мать и была права, когда говорила, что не стоило мне начинать всю эту затею с фехтованием. Я медленно провел пальцами по глубоким порезам на щеке. Что теперь об этом говорить? Да и, по правде говоря, я ни об одном из шрамов не жалел.
Глава 9
— Я всё равно не жалею, что бы ты там себе не говорил, — я с трудом заставил себя выговорить, делая еще одну почти невозможную попытку дотянуться до бутылки на полу, но снова завалился обратно на кровать и пьяно расхохотался.
— Прекрати ты дергаться хоть на секунду и дай обработать тебе рану! Идиот!
Рудольф, мой сосед по комнате, принадлежащий к одному со мной братству, снова склонился надо мной, тяжело дыша то ли от гнева, то ли от волнения, и прижал пропитанный алкоголем платок к глубокому порезу на моей скуле. Я был настолько пьян, что даже боли не почувствовал и начал опять сражаться с его настойчивой рукой.
— Не трать хороший виски на примочки! Лучше залей-ка мне прямо в горло, оно так изнутри все продезинфицирует, — я снова расхохотался собственной шутке и отвернулся лицом к стене, уже готовый крепко заснуть.