Мне сначала было страшно позволить себя ранить. Я был очень хорошим фехтовальщиком, и даже больше. Один из моих старших братьев, тот, что решил учить меня лично после того, как наблюдал за некоторыми из моих дуэлей, хлопал меня по спине каждый раз и говорил:
— Хорош ты, дьявол! Только вот ты так хорош из-за твоего страха. А так не пойдет.
Я сначала не понимал, что он имел в виду, пока в один прекрасный день, во время нашей очередной тренировки, он не взял саблю из моей руки и не приказал стоять и не дергаться, что бы он ни делал. Я послушно стоял не шевелясь, когда он поднес саблю к моим глазам, к носу, тронул шею её концом… Но когда он сделал первый взмах, я невольно отдернул голову назад.
— Вот видишь? Ты боишься клинка. Это единственная причина, почему ты так неуязвим, потому что ты готов сделать все, чтобы только защитить себя. А я не хочу, чтобы ты защищался. Только слабые защищаются. Я хочу, чтобы ты нападал, и нападал безо всякого страха. Ты не можешь бояться маленького пореза. Нельзя выиграть битву без единой царапины, и я хочу чтобы ты это понял уже сейчас, когда ты еще молод.
Пока я стоял перед ним, стыдясь признать собственную слабость, он вынул рубашку из штанов и задрал её до шеи, обнажив уродливый шрам на правой стороне груди, один из многих, исполосовавших его лицо и тело тонкой сеткой.
— Британец напорол меня на свой штык во время контратаки. Знаешь, что я сделал в ответ? Собрался с силами, пнул его в живот, выдернул чертов штык из груди, заколол его им же и бросил все-таки гранату под танк. Я очнулся в полевом госпитале похожий на египетскую мумию, но суть в том, что я не побежал. Не дернул назад к траншеям, не стал звать мамочку или поднимать руки вверх, моля о пощаде. Я дрался, и плевать было, умру я или нет, если только я погибну с раной в груди, а не спине, как у последнего дезертира и труса. Так что стой, как мужчина, и не смей дернуться!
Я до сих пор помню, как уперся ногами в пол и вжал язык в плотно стиснутые зубы, с ужасом наблюдая, как он медленно поднимает клинок к моему лицу. Он смотрел мне неотрывно в глаза, и я сделал над собой усилие, чтобы выдержать его взгляд. Нас было всего двое в спортзале, где он меня учил, и дернись я опять, никто бы этого не увидел. Только я и моя совесть назвали бы меня жалким трусом. Он держал саблю твердой рукой, затем взмахнул запястьем с привычной легкостью, и метал последовал за ним по намеченной траектории. Я даже смог побороть инстинкт зажмурить глаза при виде приближающегося лезвия, только едва моргнул в тот момент, как клинок рассек кожу на виске, пройдя сквозь нее, как сквозь масло, почти безболезненно. Я уже облегченно смеялся, когда он бросил мне свой носовой платок.
— И все?
— Все. Это все, чего ты так боялся.
Он вернул мне мою саблю.
— Запомни, Эрнст, весь страх только у тебя в голове. Избавишься от него — станешь по-настоящему неуязвимым.
И я стал. После той ночи некоторые из моих братьев отказывались сражаться со мной на дуэли, потому как я был достаточно ненормальным — или пьяным — чтобы смеяться, намеренно опуская саблю, в то время как любой нормальный человек сделал бы обратное. А во время своих первых летних каникул, как только я вернулся в Линц, моя мать вскрикнула в ужасе, закрыв рот дрожащей ладонью, при виде последствий тех дуэлей. Ничто, даже мои уверения в том, как студенты, которые не принадлежали к братству, но всё равно хотели впечатлить своих подруг, платили парикмахерам, чтобы те сделали им порезы, похожие на фехтовальные шрамы, не возымели никакого действия.
Два года спустя она стала понемногу привыкать к моим шрамам, но всё равно не упускала возможности смахнуть слезу и упрекнуть меня в том, что «изуродовал» себе такое «хорошенькое личико». Не думаю, что ей было бы такое же дело, если бы Вернер или Роланд сделали то же самое, но, наверное потому как я был её любимчиком, её отношение ко мне было совсем другим. Этим летом однако, мама встретила меня с озабоченным лицом, вместо всегда сияющего при виде любимого сына, с каким она раньше меня встречала.
— Эрни, папа сильно болеет, — сообщила она с порога, обнимая меня и покрывая мое лицо поцелуями. — Он, конечно, делает вид, что это все ничего, но я-то знаю, что это его старые раны дают о себе знать. Их же так никогда нормально не вылечили.
Она начала перечислять все случаи, когда ему пришлось пропустить работу из-за его здоровья, и я начал понимать, что может дело было более серьезным, чем я сам хотел признать в течение последнего года, считая материнскую озабоченность, которую она высказывала в письмах, проявлением типичной мнительной женской натуры.