— Боюсь, ему и вовсе прийдется оставить практику, если так и дальше будет продолжаться, — заключила она с тяжким вздохом, едва сдерживая слезы.
— Что ж, это… печально, — сказал я, пряча глаза.
Я уже знал, к чему она ведет: к той же просьбе, которую она продолжала повторять в каждом письме, а именно о моем переводе на факультет юриспруденции с целью затем заняться отцовской практикой, если его здоровье не позволит ему больше работать в конторе. Я даже выразить не мог, насколько я терпеть не мог юриспруденцию и какой скучной я находил данную профессию, и как такое вот будущее было крайне нежелательным в моих глазах.
— Эрни, сынок, послушай маму.
— Мама, прошу тебя, я уже знаю, к чему ты клонишь, пожалуйста, не начинай, — начал упрашивать я, и вовсе закрыв глаза рукой, с измученным выражением на лице.
Она прекрасно знала, что Австрия была страной без единой возможности на самореализацию, по крайней мере в ближайшем обозримом будущем, и что уехать из страны было моей давней мечтой еще со старших классов школы; однако, даже если моя мать всегда позволяла мне делать все, чего моя душа ни пожелает, в этот раз она наотрез отказалась меня слушать.
— Эрнст, ты наш старший сын. Если, не приведи Бог, что-то случится с твоим отцом, ты должен унаследовать его адвокатскую практику. Я знаю, что ты не очень-то любишь эту профессию, но боюсь, в данном случае у нас не остается иного выбора. Твоего отца это убьет, если ты не поможешь ему, и он и вовсе потеряет контору. Умоляю тебя, сынок, будь благоразумен, помоги ему, когда он так в тебе нуждается. Ты же знаешь, какой он, никогда сам не попросит, слишком уж гордый, как и его отец был! — Мама слабо мне улыбнулась, подвинула стул ближе к моему и взяла мои руки в свои. — Ты сделаешь это для нас?
— Но я же уже на третьем курсе… Я так потеряю целых два года, все зря… — я попытался принести последний довод в свою пользу, в надежде, что матери станет меня жалко, как это всегда происходило в подобных случаях, и она оставит меня в покое.
Вместо этого она сделала самое ужасное, что только могла — она расплакалась.
— Эрни, ты думаешь, у меня сердце кровью не обливается, просить тебя об этом? Я и так старалась ничего не говорить в последних письмах, только чтобы тебя не расстраивать… Папино здоровье намного хуже, чем я тебе рассказывала. Его даже в больницу отправляли несколько раз из-за тех осколков, что продолжают перемещаться у него в груди… Врачи говорят, что если один из этих осколков заденет одну из артерий, он умрет! Они даже прооперировать его не могут, потому как осколков слишком уж много и они настолько мелкие, что им пришлось бы всю грудь ему искромсать. Я так боюсь, что что-то случится с ним… Но всё же старалась сильно тебя не пугать. Я хочу только самого лучшего для тебя, сынок. Ты же знаешь, как я тебя люблю! Ты всегда был мне дороже самой жизни, Эрни. Ты знаешь, что я чуть не умерла, принося тебя в этот мир? Но я сказала тогда доктору, не беспокойтесь обо мне, спасите только моего драгоценного малыша, только его…
— Мама! Это уже просто не честно! Ты меня шантажируешь! — простонал я и спрятался лицом на столе, закрыв голову обеими руками. Она знала, что я и так-то не мог выносить её слез, но это было уже последней каплей, её слова, что она произнесла только чтобы вызвать во мне еще больше вины, чем я уже испытывал, за то, что был безответственным сыном, который наконец-то обрел свободу и впервые в жизни наслаждался собой, как и любой нормальный молодой человек в моем возрасте.
— Нет, вовсе нет, прости меня, — тихо сказала она и заставила себя собраться. Я почувствовал её руки поверх моих, когда она начала гладить мою голову. — Ну прости меня, я только сказала это, потому что хочу, чтобы ты знал, как сильно я тебя люблю. Я хочу, чтобы ты был счастлив, сынок. Ты никогда не поступишь неверно в моих глазах. Ты абсолютно прав, я не имела права тебя об этом просить, это было нечестно по отношению к тебе. Делай, что тебе по душе в жизни; если хочешь путешествовать — я буду только рада и все пойму и всегда тебя поддержу. Мы попросим Вернера поступить на юридический факультет. Мы что-нибудь придумаем. Я никогда себе не прощу, если я стану причиной того, что ты станешь чем-то, что ты так ненавидишь.
Я поднял голову и взглянул в её любящие глаза. Моя мать была единственной женщиной, которая знала, как контролировать меня через самую большую власть, что она имела — её любовь. Там, где все мольбы, просьбы, слезы и упреки были оставлены без ответа в течение целого года и даже нашего настоящего разговора, её материнская, всепрощающая любовь сделала свое дело. Она благословила меня быть свободным, но я вдруг не смог найти в себе сил отказать ей, когда она так во мне нуждалась.