— Любая работа сойдет, если денег будет хватать на алкоголь и трех моих подружек.
— Зачем тебе три? — они оба рассмеялись.
— Да не то, чтобы это была моя идея. — Я пожал плечами с одной из моих обезоруживающих улыбок. — Просто девушки меня любят, а я не хочу им отказывать. Я всего лишь хочу, чтобы все были довольны. Хорошо еще, что они не сильно обращают внимание на мое финансовое положение, пока я радую другим образом, но всё же было бы неплохо хотя бы на настоящее свидание их приглашать время от времени. По очереди, естественно. Да и, если честно, надоело до тошноты считать каждую крону.
— Ну что ж, тогда готовься засучить рукава.
Я был готов, конечно, только вот никак не предполагал, что он имел в виду «засучить рукава» в буквальном смысле. Уже на следующей неделе я отправился в свою первую ночную смену в угольной шахте, но никогда не мог себе представить в страшном сне, что меня там ждет. Было крайне тяжело в течение первых нескольких месяцев, но что больше всего страдало, так это моя гордость. Каждое утро я вылезал из этого ада, одновременно замерзший и задыхающийся, и шел пешком назад к общежитию, потому как никто не хотел пускать меня в общественный транспорт. Это тоже было понятно: я выбирался из шахты, с головы до ног покрытый черными угольными разводами, и душ на скорую руку, установленный специально для шахтеров, никакой разницы не делал. У меня дома-то занимало минут сорок каждое утро, чтобы отмыть себя прежде, чем идти в класс, но даже после этого мои руки сохраняли постоянный несмываемый сероватый налет. На ногти я вообще старался не смотреть: это уже давно было мертвым делом.
Мои братья из «Арминии» однако всегда меня поддерживали и одалживали деньги, когда мне не хватало до зарплаты. Мой кровный брат, Вернер, который недавно поступил на тот же факультет, тоже никогда мне не отказывал. Но он-то был трудолюбивым, в отличие от беспутного меня, как мой отец начал указывать все чаще и чаще в его письмах.
«Да ко мне сон ночью не идет, когда только я начинаю думать, что ты возьмешься за мою практику! — писал он в одном из писем. — После всего, что я слышу от Вернера, ты же бедного мальчика без гроша оставляешь, только чтобы спустить все те крохи, что мы ему посылаем, на женщин и твои нескончаемые вечеринки! Когда ты уже повзрослеешь?! У тебя вообще-то есть определенные обязанности перед этой семьей! Твоя мать, безусловно, продолжает защищать тебя, говорит, что ты перерастешь этот свой дебоширский возраст, как и твои дружки из братства, но я вот, например, не предвижу, чтобы это произошло в ближайшем будущем! Или ты прекращаешь свое поведение и берешься за ум, или больше ни кроны от нас не увидишь!»
Я скомкал письмо в руке и со злостью зашвырнул его в противоположную стену спальни. Да как смел он обвинять меня в том, что я искал утешения в тех маленьких радостях жизни, за которые сам же платил, после того, как он отнял у меня все, о чем я мечтал? Это из-за него мне пришлось забыть о своих надеждах и желаниях, и пожертвовать своим собственным будущим ради него и матери. И все, что я получил в ответ, были бесконечные упреки в том, что я не был достаточно усердным на его вкус! Ни единого «спасибо» я от него за все это время не услышал.
Мать позже пыталась объяснить его желчный обвинительный тон его болезнью и тем, что он вымещал все на других, и что мне не нужно было воспринимать его слова всерьез. «Ты же помнишь, каким он был по возвращении с войны. Он не выносит быть слабым и беспомощным, и на самом деле он очень гордится тобой и очень благодарен за все, что ты для нас делаешь….» Добрая моя мама, никогда она не хотела признавать чьи бы то ни было недостатки и предпочитала жить в согласии с Библией, которую так ценила. Жаль, что я не унаследовал от нее даже трети её доброты. То письмо было первым в ряде последующих событий, что вызвали непреодолимый разрыв между мной и моим отцом, который будет разделять нас до самой его смерти.
То письмо и состояние, в которое оно меня привело, стало причиной еще одного судьбоносного события, ставшим первой ступенью на пути в мой личный ад. Я привык спать несколько часов после занятий и перед началом моей смены в шахте, но в тот день этих нескольких часов настолько необходимого отдыха — единственных нескольких часов, что я мог найти в своем расписании — не случилось. Я был слишком зол и вместо того, чтобы спать, мерил комнату шагами в поисках чего-то, что можно было разбить. Я едва сдержался, чтобы не разодрать в клочья мои учебники по юриспруденции, да и то только потому, что они стоили мне больших денег.
Я отправился на работу, так и не поспав, что означало, что на занятия я завтра пойду после тридцати часов без сна. Я был зол на своего отца, на угольную грязь вокруг, на страну, на войну, на союзников, на договор, что они заставили нас подписать, на целый мир, который в тот момент был против меня, когда я не сделал абсолютно ничего, чтобы прогневать какую там ни было высшую силу, которая казалось забавляла себя тем, что мучила меня, только чтобы посмотреть, когда же я наконец сломаюсь.