— Да все у меня нормально, — заверил я его с улыбкой, которая, судя по его взгляду, вышла уж чересчур вымученной. — Просто скучаю по дому и по семье, вот и все.
Я был рад, что он не спросил, какую семью я имел в виду. Хотя, с другой стороны, я с такой маниакальной одержимостью всегда расспрашивал его об Аннализе и нашем сыне, что он скорее всего и так все понял.
— Вам дают достаточно еды? — он решил сменить тему, оглядывая меня исподлобья.
— Да.
— Сколько вы сейчас весите?
— Я не знаю. — Я безразлично пожал плечами.
— Сколько вы весили до ареста?
— Чуть больше ста килограмм.
— Вы не выглядите ни на грамм тяжелее восьмидесяти, — заметил он.
Я снова пожал плечами. Мой вес сейчас меня интересовал меньше всего, и я, по правде говоря, никак не мог взять в толк, почему это так беспокоило американца.
— Я не хочу, чтобы вы себя насмерть голодом заморили, — сказал агент Фостер, как будто прочитав мои мысли. — Я премного наслышан о голодовке, что вы устроили в лагере, куда вас бросило австрийское правительство за принадлежность к нелегальным СС. Надеюсь, вы ничего такого сейчас не замышляете.
Я невольно улыбнулся, вспоминая события, произошедшие больше десяти лет назад.
— Нет, агент, не замышляю. Голодовка. — Я снова усмехнулся. — Тогда мне было ради чего сражаться и жить… А сейчас… Ничего не осталось больше.
Он вдруг остановился и глянул мне прямо в глаза.
— Вы же не думаете снова о самоубийстве?
— А как бы я это сделал? — Я даже рассмеялся и затем грустно покачал головой. — Нам запрещено иметь что-либо острое, колющее или режущее, что-либо, чем мы могли бы себя задушить, даже шнурки. Они выдают нам наши галстуки непосредственно перед входом в зал суда; а ночью нас заставляют спать исключительно на спине с обеими руками поверх одеяла и с открытым окошком в двери, чтобы военная полиция постоянно могла видеть, что мы делаем. Единственное, что остается, так это утопиться в унитазе, но это уж слишком унизительно, да и противно тоже. Так что придется мне подождать, пока меня повесят в более цивилизованной манере.
Американец осуждающе на меня посмотрел, и я невольно почувствовал укол совести за то, что портил нашу встречу, которую сам с таким нетерпением ждал. Я извинился и добавил, на этот раз уже без сарказма:
— Я не ем иногда просто потому, что не могу себя заставить. Это защитная реакция организма, я полагаю, или как там это называют психиатры. Я не нарочно это делаю, правда. Я просто не могу…
— Давно у вас это? — Я был даже рад, что он снова говорил тоном доктора, а не обиженного друга. — Отсутствие аппетита в стрессовой ситуации, я имею в виду?
— Иногда такое случалось. В основном, я всегда справлялся со стрессом немного другим способом.
— Скуривая по две пачки сигарет и напиваясь до беспамятства?
— Как вы, американцы, это называете? «В точку»? — я улыбнулся.
— «В точку», все верно. — Американец тоже не смог сдержать улыбки. — Когда вы начали регулярно пить?
Я подумал какое-то время над его вопросом, хотя и знал точный на него ответ.
— Я начал пить еще в университете, но это было скорее так, за компанию. Я прекратил, как только начал работать в конторе моего отца в Линце. Я начал по-настоящему пить, когда вступил в СС. И женился. Это все произошло примерно в одно время, и одно стало причиной другого, по правде говоря.
— Хотите рассказать мне об этом?
— О моем браке или об СС?
— Давайте начнем с СС. Как вы вообще-то там оказались? Вы же ничего общего не имели с армией, насколько я помню.
— Это… одно из тех интересных событий, что связывают всю мою жизнь в одну сложную и крайне запутанную паутину, агент Фостер, — начал я, мягко усмехнувшись. — Видите ли, мне так всегда везло со всеми этими людьми или событиями, которые случались абсолютно вне моего контроля, но только недавно я понял, что повезло мне, как говорят, как утопленнику. Если бы только одно из этих событий не произошло, если бы я упустил всего одну встречу, если бы сел не на тот поезд, я мог бы и не быть сейчас здесь с вами, агент Фостер. Я мог бы быть одним из обычных немецких беженцев на пути в Америку… Или хотя бы одним из военнопленных, в худшем случае. Но, как я уже сказал, мне всегда невероятно везло. Зепп Дитрих пригласил меня вступить в ряды СС, лично. Кто еще может таким похвастаться?
— Йозеф «Зепп» Дитрих? Обергруппенфюрер СС? Тот, кто практически основал его?
— Да. Он самый. — Я взглянул на скорбное небо цвета грязной стали, на серый снег под ногами и втянул полную грудь сырого, колючего воздуха, вспоминая тот роковой день. — Я действительно не имел ничего общего с армией до встречи с ним, тут вы абсолютно правы. Единственной причиной, по которой я вообще оказался на том митинге НСДАП было то, что я вступил в партию в 1929, сразу после обвала валютного рынка на Уолл-стрит. Я знаю, что вам сильно досталось там, в Штатах, но не забывайте, что согласно Версальскому договору, мы все еще должны были платить репарации всем союзникам, и это был ваш американский залог, что держал нас хоть как-то на плаву. И тут вы начинаете требовать, чтобы мы немедленно выплатили его и в полном размере. Знаете, что мы тогда говорили, в двадцать девятом? Когда Америка просто чихнула, Европа чуть не умерла от инфлюэнце. Нам печки приходилось топить пачками денег, потому как это было дешевле, чем покупать уголь. Инфляция была настолько высока, что цена на обычный хлеб возросла до миллионов шиллингов в Австрии и рейхсмарок в Веймарской республике. Я вступил в НСДАП потому, что им было что предложить людям, и потому, что они хотели объединить Германию и Австрию. Они обещали работу, еду и единство, а это было все, чего мы тогда хотели. И не думайте даже, что они говорили хоть что-то об уничтожении евреев тогда. Гитлер никогда не скрывал своего антисемитизма, но он был достаточно сообразителен, чтобы держать рот на замке до тридцать пятого, когда он уже в открытую объявил о Нюрнбергских расовых законах. Партия ничего криминального не предлагала в 1929, уж поверьте.