— Я даже не сомневаюсь! — Я рассмеялся.
У нас с Мелитой были довольно странные отношения: мы могли не видеться по несколько месяцев, а затем случайно столкнуться на улице, зайти выпить кофе, и уже час спустя валяться в кровати, как если бы никогда не расставались. Затем мы целовали друг друга в щеку, махали на прощание и забывали о существовании друг друга до следующей встречи или телефонного звонка. Иногда я звонил ей, когда меня что-то начинало беспокоить, и она всегда внимательно меня выслушивала, пусть даже и была в тот момент чем-то занята, и всегда помогала мне с советом. Иногда, правда, весь совет заключался в том, чтобы прекратить канючить и вести себя, как нормальному мужику, а не избалованной прусской аристократке. Уж не знаю, почему именно прусской, но это было одно из её любимых выражений, которое всегда меня смешило и подбадривало несмотря на то, что меня там раньше такое тревожило.
У Мелиты были свои любовники, у меня свои подружки, и мы частенько обсуждали новую пассию безо всякой ревности, таким же отвлеченным тоном, каким мы обсуждали политику. Мы никогда не были влюблены друг в друга, Мелита и я, но как ни странно, между нами была настолько необъяснимая близость, которую я так искал в других женщинах и так и не мог найти, пока не встретил мою Аннализу. Однако, тогда еще было слишком рано о ней говорить. В тридцать первом она была еще совсем ребенком, маленькой одиннадцатилетней девочкой с белокурыми хвостиками и любимой куклой под мышкой, а потому встреть я её тогда, вряд ли она произвела бы на меня такое же впечатление, как восемь лет спустя. В тридцать первом Мелита была моим единственным настоящим другом.
Она наклонила голову, разглядывая мою кобуру, затем открыла её и любопытно заглянула внутрь.
— У тебя даже пистолет есть!
— Давно уже. Только ты не там смотришь. — Я подмигнул её отражению в зеркале и переместил её руку с кобуры совсем на другое место.
— Боже, я сотворила монстра! — Мелита захихикала и начала расстёгивать мой ремень. Ей всегда нравились мои грязные шутки и моя новая форма.
Час спустя я аккуратно сложил свою форму и убрал её в маленький чемодан, уже переодевшись в свой обычный костюм. Мелита, все еще лежащая в постели едва прикрывшись покрывалом, лениво за мной наблюдала, опираясь головой на руку.
— Идешь обратно в контору?
— Нет, у меня… Одна встреча назначена.
— Может, свидание, а не встреча?
Я сощурил глаза в ответ, но не выдержал и расхохотался. Мелите было невозможно соврать: она знала меня лучше, чем я сам. Да и к тому же, я был ужасным лжецом.
— Ну хорошо, свидание.
— Какой же ты кобель, — она усмехнулась почти ласково.
— Нет, не такое свидание, как ты подумала. Я с ней не сплю.
— Как? — Мелита наигранно изумленно распахнула глаза. — Впервые от тебя такое слышу! И почему нет?
— Мы в основном просто говорим о том, о сём. Мы говорим о политике, у нас общие интересы… И она помогает мне печатать документы для суда, вот я и приглашаю её время от времени в кафе. Вот и все.
— Все ясно. Как её зовут?
— Элизабет. Лизель.
— Хорошенькая?
— Не такая хорошенькая, как ты. — Я подошел к ней, поцеловал её в губы, напомнил ей запереть дверь ключом, что я ей дал, обещал позвонить на выходных и пошел на встречу с Лизель.
Лизель была дочерью успешного торговца, и мы познакомились через общих друзей год назад. Она была симпатичной девушкой, не сногсшибательной красавицей, правда, но со свежим, открытым лицом, светлыми волосами и всегда в хорошем настроении. Она тоже была членом партии и всегда отзывалась о фюрере с обожанием, особенно после того, как я пригласил её с собой в Мюнхен на одно из собраний. Там-то мы и увидели его впервые живьем, и именно тот день связал нас чем-то, что продолжало держать нас вместе, несмотря ни на что.
Много раз до этого я слышал, как он говорил, но это было по радио, а потому я никак не ожидал такого впечатления, какое он на меня тогда произвел, и не только на меня, но на каждого человека в толпе, когда он обратился к нам живьем. Лизель и я сидели в тишине, в ожидании момента когда он наконец займет свое место у трибуны в зале, наполненном до предела настолько, что люди даже теснились в проходах и вдоль стен.
Он был неожиданно тих. Вначале он не произнес ни слова в течение первых трех или четырех минут, пока мы с замиранием сердца наблюдали за каждым его незначительным движением: вот он сложил руки за спиной, прочистил горло, поднял свои пронизывающие глаза к сидящем в зале и окинул их тщательным взглядом, вот он снова перебрал бумаги, лежащие перед ним, будто решая с чего начать. Мне сначала это показалось крайне странным, и я невольно задумался, а не боялся ли он потерять наше внимание? Неужели это была неуверенность? Пытался ли он собраться с мыслями?