Но как только он поднял на нас свой тяжелый взгляд, как будто видя сразу всех и каждого, я понял, какой эффект имела эта нарочно выдержанная пауза. Тишина была настолько совершенной и ничем не нарушаемой, будто мы были набедокурившими школьниками, которых посетил сам директор. Да, в тот момент мы его боялись. Никто не смел сказать ни слова, или даже вздохнуть слишком громко. Нет, в нем точно не было даже тени неуверенности; он прекрасно знал, что он владел нашим безраздельным вниманием, что мы были все его, что он держал нас всех в кулаке еще до того, как начал говорить.
Когда же наконец он обратился к нам, тихо и почти что с любовью, мы все единодушно выдохнули с облегчением. Нам больше нечего было бояться, напротив, мы старались не упустить ни одного его слова, потому как как прекрасно было то, что он нам говорил! Какими чудесными словами он взывал к нам! Он назвал нас своими детьми. Он говорил, что мы дети самой великой нации в мире. Он говорил, что мы заслужили того, чтобы называться великими, чтобы нас чтили и боялись, и что он сам лично готов был вести нас к абсолютной победе. Он пообещал восстановить порядок, который так несправедливо был нарушен нашими злостными врагами, или погибнуть, пытаясь. Он сказал, что готов погибнуть за нас. Он даже не просил нас умереть за него. Он не просил ни о чём для себя лично. Он просил только, чтобы мы отдали все во имя нашей великой родины, когда мы, объединенные под одним знаменем, ведомые нашим фюрером, начнем свой путь к заслуженному величию.
Он постепенно повышал свой голос, и глаза наши все больше загорались энтузиазмом, что он так легко зажег в нас. Мы уже не могли спокойно сидеть и поднялись с наших мест, один за другим, будто ведомые какой-то гипнотический силой, что заставляла наши сердца болеть от переполняемой любви к нему, нашему лидеру, кричащему, что он повергнет всех наших врагов, если только мы доверимся ему и последуем за ним. Мы тянули руки в салюте каждый раз, как он выбрасывал свою, словно пытаясь стать ближе к нему, дотронуться кончиками пальцев до его в нашем воспаленном воображении и вторить за ним как один: «Sieg Heil! Слава победе!»
К концу его речи мы все были в состоянии какого-то гипнотического транса, некоторые рыдали, некоторые не могли сдержать неконтролируемого смеха в их необъяснимом счастье, некоторые же просто пялились в пространство не мигая, с глупой улыбкой, намертво приклеенной к их раскрасневшимся лицам. Это был настоящий дом для умалишенных, в котором каждый из нас счастлив был находится. Мы любили наше массовое помешательство, мы бесстыдно в нем купались, только потому, что он был с нами.
Лизель схватила мою руку ледяными пальцами. Я повернул к ней голову и увидел, что она тоже смотрела безотрывно на трибуну, со слезами, льющимися из глаз, при том что она этого даже не замечала. Было в ней что-то неотразимое в тот момент, но, с другой стороны, все мне тогда казалось преисполненным смысла и неотразимым, и даже в течение нескольких последующих дней, пока отец мой наконец не встряхнул меня за плечо, отрывая меня от моих мечтаний, и припугнул, что если я сейчас же не вернусь к работе, он меня лично уволит.
Я никогда не обсуждал с ним Гитлера. Хоть мой отец и поддерживал националистическое движение в целом, Гитлера он объявил фанатиком, у которого явно не все были дома, после того, как впервые услышал его речь по радио. То, что я присоединился к СС еще больше его разочаровало и отдалило от меня, но я теперь всё же был независимым человеком, который сам зарабатывал себе на жизнь, жил в своей собственной квартире и принимал свои собственные решения. Вот я и жал плечами в ответ на все его упреки и шел на очередную встречу с Лизель.
С недавних пор она начала смотреть на меня с таким же обожанием, с каким раньше смотрела на портреты фюрера, и это бесконечно мне льстило. Теперь же, когда я присоединился к СС, она не переставала улыбаться мне и нахваливать меня с такой искренностью, с такой уверенностью в выбранном мной пути, что это невольно привлекало меня к ней. Мне нравилось, как она заглядывала мне в глаза и ловила каждое мое слово, как сияющая улыбка появлялась у нее на лице каждый раз, как я делал ей даже самый незначительный комплимент или шутил с ней о чем-то. Она никогда от меня ничего не требовала, казалось, что она была просто счастлива находиться рядом со мной. Она нравилась мне потому, что обожала меня вот так искренне и всецело, даже больше чем самого Гитлера.