Но были и дни, когда она стояла за моей спиной и изучала со мной какие-то документы, затем клала руку на спинку моего стула и случайно касалась рукавом моей спины. Меня это всегда безумно выводило из себя, понимание того, что она делала все это не нарочно, с той чрезмерной женственной игривостью, свойственной другим, слишком уж нарочитой и искусственной для того, чтобы она что-то подобное сделала. Аннализа не нуждалась во всей этой искусственности, она была настолько желанна для меня именно потому, что была так недосягаема, холодна и безразлична; но затем она подбирала в задумчивости ручку с моего стола, безо всякого скрытого мотива прикусывала её конец, хмурясь, обдумывая что-то, что я только что ей сказал, и так же спокойно напоминала, что та дата не пойдёт, потому как у меня уже была назначена встреча на этот день… А я уже не понимал её слов, прятался среди бумаг и расписаний от её руки, все ещё на спинке стула, и жмурился от сладких мурашек, пробегающих вдоль позвоночника от этой чертовой ручки, с которой она играла, и думал, что если она приблизится ещё хоть на миллиметр, я сгребу её в охапку и съем живьём. А она, спокойная и ничего не подозревающая, помечала что-то в моем ежедневнике, клала ручку на место, заглядывала мне в глаза и спрашивала, не нужно ли мне было чего-нибудь ещё.
Нужно, ещё как нужно, мне нужно было все, что она только могла мне дать, все те сокровища, что она прятала под своей строгой униформой. Когда я достаточно напивался, чтобы набраться наконец храбрости приблизиться к ней, одной и беззащитной за её рабочим столом поздно вечером, протягивал руку, все ещё едва дыша и осторожно, и проводил пальцами по нежной коже на шее, едва видимой между высоким воротом и её густым пучком, она мгновенно отстранялась от неожиданного прикосновения, уже зная, чего от меня ждать, вот только было уже поздно.
На меня это всегда производило обратный эффект, и я уже настаивал на том, чтобы гладить её, как не приручённую ещё кошку, и уже почти хватал её за шиворот и гладил её волосы, пока она не находила таки способ выкрутиться из моих объятий и, загнанная в угол там, где мне случалось её поймать, начинала шипеть на меня своим прусским произношением, ещё более холодным из-за ее северного акцента:
— Lass mich in Ruhe! Schwein! Hurensohn!
Откуда ей было знать, что в моем отравленном алкоголем сознании её шипение превращалось в соблазнительный шёпот, и я только прижимал её ещё сильнее к стене, чтобы уж точно не вырвалась, и изучал каждый сантиметр её гибкого тела, все ещё скрытого слоями шерстяной униформы, и жадно вдыхал аромат её кожи на нежной шее, там, где тонкая голубая вена испуганно билась под моими губами.
Она затем совсем замирала; она всегда так делала, как только понимала, что я был слишком пьян, чтобы меня можно было остановить шипением, царапанием и возмущёнными взглядами. Она просто превращалась в труп у меня в руках, опускала руки, которыми упиралась мне в плечи ещё секунду назад и прекращала всякое сопротивление. Я все ещё пытался расшевелить её почти безжизненное тело, поворачивал её лицо к себе и целовал её в губы, нежно на этот раз, едва касаясь её плотно сомкнутого рта своим. Я открывал глаза наконец и только тогда замечал в ужасе, что она стояла все это время с зажмуренными глазами и задержав дыхание, как если бы одно моё присутствие так близко к ней оскорбляло её чувства. И как права она была! Я действительно был свиньей и выродком, и всем остальным, чем она меня называла, и по праву. Как смел я сделать такое с женщиной, которая была для меня дороже всего на свете? Я бы на части разорвал собственноручно любого мужчину, что осмелился бы оскорбить её хоть одним прикосновением, а сам сделал с ней такое, чему прощения быть никогда не могло.
Я всегда отпускал её при виде того холодного отрешения, которое она всегда изображала на своём красивом лице, все ещё высоко держа свою горделивую голову, как древнее жертвоприношение, отдающееся на волю похотливого божества, обречённая, но совершенно безразличная к своё судьбе. Она так и сказала мне однажды: «Делайте уже, что хотите, и покончим с этим. Только не целуйте меня». Я замотал головой в ужасе, пробормотал какою-то жалкую отговорку и поспешил убраться от неё подальше.