Настолько несвойственные ему религиозные слова, что он пробормотал прежде чем выйти из комнаты, прозвучали ещё более страшно из-за этого. Я потёр горящую щеку о плечо и опустился обратно на стул. Жаль только, что он не понимал, что невозможно мне было уже из всего этого выбраться.
— Отсюда невозможно выбраться, так что прекратите изучать стены.
Я повернулся на голос за моей спиной. Похоже было, что доктор Гилберт решил сопровождать нас и во время прогулок тоже, как будто видеть его лицо в тюрьме и зале суда было недостаточно.
— Я то же самое сказал вашему другу, Скорцени, как только ему оформили его бумаги, — добавил он с лёгким раздражением при отсутствии с моей стороны моих обычных саркастических ремарок.
— Отто поймали? — Я нахмурился. Мой лучший друг не зря был назван самым опасным диверсантом во всем бывшем рейхе. Его невозможно было поймать, если только…
— Конечно, поймали. Знаете, в чем ваша проблема? Вы, нацисты, слишком много о себе возомнили. Вы привыкли думать, что вы какие-то сверхлюди, неуловимые для нас, «простых смертных», — фыркнул он с издевкой. — Не так уж вы, оказывается, и неуловимы. Даже ваш хваленый глава диверсионного отряда. Взяли мы его.
Я поймал себя на мысли, что уже в открытую улыбался, и отвернулся от Гилберта, чтобы тот не заметил.
— Чему это вы так радуетесь? — спросил психиатр, ещё больше раздражённый моей реакцией, совсем не такой, какую он ожидал увидеть.
— Ничему. Просто приятно узнать, что он жив и здоров, и тоже находится здесь. — Я постарался вложить как можно больше искренности в голос.
Доктор Гилберт поизучал моё лицо ещё какое-то время, все ещё хмурясь, а затем отвернулся и пошёл разговаривать с другими, потеряв весь интерес к моему странно послушному поведению.
Я поднял голову к зарешеченным тюремным окнам, стараясь угадать, в какой из камер держали Отто. В одном только Гилберт ошибался: если Отто так легко попался, то это было только потому, что он хотел попасться, по какой бы то ни было причине. Промозглая, сырая тюрьма, в которую они меня бросили, вдруг показалась местом, полным надежды.
Я оглядел холодную, сырую, промозглую камеру, насквозь пропахшую плесенью и ржавчиной, в которую они меня бросили на следующий день после моей свадьбы. Не то, чтобы я этого не ожидал, но полагаю, что моя известность как негласного лидера австрийских СС, благодаря моим командирам в Мюнхене и Берлине, начала распространяться слишком быстро, чтобы люди Доллфусса перестали закрывать на это глаза.
Энгельберт Доллфусс, канцлер Австрии, наложил запрет на нацистскую партию ещё в тридцать третьем, как только пришёл к власти и, вдохновлённый примером Муссолини, объявил австро-фашизм новым режимом в стране, что бы это ни значило. Ничего это, по правде говоря, для страны не значило; это было удобно только потому, что он стал хорошими друзьями с дуче, и что Доллфусс мог теперь отдыхать на его вилле со своей семьёй, вот что это значило. Проблема была в том, что он не ладил с Гитлером, потому как тот сам был австрийцем и давно уже вынашивал планы объединения обеих стран в один германский рейх. Можно и не объяснять, что Доллфусс был более чем доволен своей позицией единоличного диктатора в своей собственной стране и не сильно оценил планы его противника, а потому и заручился поддержкой того, кто мог бы вступиться за него, если бы германский канцлер решил слишком уж агрессивно преследовать свои идеи. И вот как я, вместе с несколькими сотнями моих товарищей, и оказались между молотом и наковальней.
Мы всегда были предельно осторожны, как я выяснил из предъявленных мне обвинений, заключавшихся только в том, что я являлся членом нелегальных СС и занимался «антигосударственной деятельностью». Не было у них ничего компрометирующего на нас: ни бумаг, которые мы всегда сжигали по прочтении, ни приказов из рейха, ни денег, надёжно спрятанных в конспиративных квартирах — ровным счётом ничего. Сам будучи адвокатом и зная, что такие вот обвинения ни к чему серьёзному в принципе не могли привести, я шёл в зал суда, сопровождаемый двумя полицейскими, в довольно хорошем настроении, чтобы услышать мой приговор.