— И тем не менее я все равно хотел, чтобы вы знали, как я ценю ваши слова, рейхсмаршалл.
— Да чушь это все собачья. — Он раздраженно махнул рукой. Я не мог не улыбнуться, потому как слишком уж напоминал мне прежнего меня, когда я нападал или же по крайней мере обругивал все, что шло не по намеченному плану. — Мои слова больше ничего не значат, потому что я теперь никто. После того, как Соединённые Штаты захапали себе Калифорнию и половину Мексики, а мы в это время остались в разорённой напрочь стране, увеличение чьих-то территорий вдруг становится преступлением. Так происходило испокон веков, и всегда будет происходить. Победитель всегда будет судьей, а вот проигравший — преступником. Я это в открытую сказал доктору Келли, этому всезнайке-психиатру, который вместе с Гилбертом… Да что впрочем об этом теперь говорить? Только тот малый, Гольденсон, он мне нравится. Он едва говорит сам, но он чертовски хороший собеседник. Он тебя уже навещал?
— О, да. Вы правы, он очень приятный молодой человек, не то, что те два. — Я сразу же согласился.
— Ну так вот, я задал следующий вопрос доктору Келли: а как много индейцев вы, американцы, истребили, когда пришли впервые на их землю? Спорить готов, что больше шести миллионов. Знаешь, какие огромные глаза он на меня сделал и тут же начал кричать возмущённо, что два примера сравнивать никак нельзя. А почему нет, спросил я его. В чем отличие того, что мы сделали с нашими евреями, коммунистами и военнопленными с тем, что вы делали с вашими индейцами и черными рабами вплоть до недавнего времени? Он, естественно, начал все отрицать, а затем и вовсе наотрез отказался обсуждать со мной эту тему. Как я и сказал, Кальтенбруннер, победитель всегда прав. Никто им никакого трибунала не устроил, а вот нас всех повесят.
— Может, это и к лучшему, — тихо сказал я, глядя себе под ноги. — Мы заслужили наше наказание. Все мы здесь — виновные люди.
Геринг остановился и пристально смотрел на меня, пока я не поднял на него глаза.
— Только не говори мне, что ты вдруг к вере обратился, с твоим покаянием и принятием вины, — строго проговорил он.
— Нет, нет, религия тут не причём, — я поспешил заверить его, пока он не подумал, что я вдруг стал рьяным религиозным фанатиком или ещё чего хуже, и улыбнулся ему. — Я просто слишком много времени провожу один в камере, вот и все. Обдумываю всё… произошедшее.
— Ага. — Он смерил меня подозрительным взглядом, но шаг тем не менее возобновил. — Обдумывает он. Это именно потому, что тебя посадили в эту самую камеру, ты все и взялся обдумывать. Будь ты сейчас на своей вилле в Берлине, в бывшем рейхе, если бы мы выиграли ту войну, ни четра бы ты не обдумывал. Наслаждался бы себе жизнью, как раньше, и совесть тебя ни разу и не кольнула бы даже. Ну, скажи мне, что, не прав я?
Я неловко пожал плечами, не зная, что ему ответить.
— Ну? — снова потребовал Геринг. — Признайся, было тебе стыдно за хороший дом с прислугой? Было стыдно за шампанское, что ты пил и за икру, что ты ел? Было стыдно за машину с личным водителем? За нескольких адъютантов, вытягивающихся по стойке смирно и готовых броситься выполнить любое твоё желание по первому требованию? За власть, что ты имел? За всех тех женщин, что сами бросались к твоим ногам? Ну? Отвечай же!
— Нет, не было, — наконец признал я вслух то, что не хотел признавать даже самому себе. Вслух это прозвучало ещё более отвратительно.
— Конечно, не было. А теперь скажи вот что, жалко тебе было тех людей, кому ты подписывал приказы об «особом обращении»? Жалко было тех парашютистов-союзников, которые помогали французскому сопротивлению?
— Нет, но это совсем другое! Они были солдатами и вели партизанскую войну против наших солдат, солдат, которых я поклялся защищать! Они устраивали засады и хладнокровно расстреливали наших же немецких солдат! Я имел все основания подписать приказ об их расстреле как ответной мере!
— Только вот они уже были в позиции военнопленных, насколько я понял из слов обвинения.
— Они все равно были виновны в убийстве солдат, находящихся под моим командованием. Я наказал виновных, а не невинных людей. Вы бы поступили по-иному, будь вы в моем положении?
— Я? Конечно же нет. Но в глазах обвинения ты все равно являешься хладнокровным убийцей, кто приказал расстрелять пленных, уже сдавшихся тебе на милость. Так что будь я на твоем месте, я бы слепо все отрицал и надеялся на чудо.