— Мне не нужно чудо. Я заслуживаю смерти. Я много за что не чувствую вины, но вот еврейский вопрос никогда не должен был решаться с такой необоснованной жестокостью. Вот за это мне действительно стыдно.
— Я тебя прошу, Кальтенбруннер, ради всего святого! Ты, из всех людей, откуда ни возьмись вдруг объявляешь о своей любви к еврейской расе! Да в старые добрые дни я бы уже давно вынул пистолет из кобуры и пристрелил бы тебя прямо на месте, как захромавшую кобылу, чтобы избавить тебя от страданий! Говори, что хочешь, полковнику Амену, когда он начнёт тебя допрашивать в суде, но не смей унижаться сам и меня унижать, когда мы беседуем с глазу на глаз! Я ни слову не поверю из того, что ты мне тут наговоришь! Ему стыдно за евреев! — Фыркнул он. — Да будь тебе так стыдно или не соглашайся ты с фюрером относительно хоть одного пункта его политики, тебя бы давно расстреляли ещё в сорок четвёртом вместе с твоим тогда бы бывшим лучшим другом фон Штауффенбергом, если уж на то пошло. Но чем ты занимался в тот жаркий июль? Ах да, все верно. Это ты был во главе народного суда против того самого фон Штауффенберга, после того, как он попытался взорвать фюрера, не так ли? Так что, позволь мне сделать вывод на основе вышесказанного, что ты был более чем доволен нашим политическим курсом.
Хорошо было бы, если бы меня и вправду тогда расстреляли вместе с фон Штауффенбергом, подумал я. Все равно бы умер, годом раньше, годом позже, но хотя бы тогда следующее поколение ассоциировало моё имя с чем-то положительным, хоть с какой-то незначительной, но все же попыткой пойти против непобедимого. Но нет, когда сопротивление Вермахта нашло нас в ту ночь, Отто и я обменялись взглядами и сказали, что мы отказываемся принимать в этом участие. Мы прекрасно понимали, что сопротивление вскоре захлебнётся в собственной крови, и решили держаться подальше от неприятностей, только чтобы попасть в ещё большие годом позже. Раньше я надеялся, что хотя бы Отто избежит поимки, но и он теперь сидел здесь, в Нюрнберге, и пусть я и ни разу не видел моего лучшего друга, его невидимое присутствие придавало мне хоть какие-то силы.
— Я не объявляю о своей любви к еврейской расе, я только говорю, что не было смысла в настолько жестоком обращении. Я думал, что вся иммиграционная политика закончится их переселением, только и всего. Но убивать их вот так… Это было просто бесчеловечно.
— И я с тобой абсолютно согласен. Я, например, основал первый концентрационный лагерь для коммунистов и преступников, если ты помнишь. Я никогда не планировал сажать туда евреев, а уж тем более уничтожать их такими количествами. Это была идея Гиммлера, с его любимым Гейдрихом. А ты знаешь, как я всегда ненавидел Гиммлера. Я был обычным военным, Кальтенбруннер, политиком и дипломатом. Мне, если честно, наплевать было на евреев. Я хотел, чтобы они покинули страну, и всего-то.
— Послушать нас, так мы все невинны, как младенцы, а все те люди все равно мертвы.
— Я все равно не верю, что ты испытываешь хоть какие-то угрызения совести.
— Ничего, рейхсмаршалл. Я и сам в это иногда не верю.
— Ты можешь в это поверить?! Нет, ты можешь, черт возьми, в это поверить?! Вши!
Увидеть насекомое, которое я только что поймал у себя на затылке и раздавил ногтем, было последней каплей. Я уже более или менее привык к изнуряющей работе и к тому, что мне приходилось спать с четырьмя моими товарищами на соломенном матрасе с пиджаком вместо подушки, при том что барак едва обогревался; я даже смирился с той разведённой водой дрянью, которую это жалкое подобие повара называло едой, но вот постоянные укусы паразитов, наверняка носящих в себе какую-нибудь заразу, было выше моего до сих пор ангельского терпения. Все вокруг лагерной столовой, где мы сидели, стало медленно превращаться в красноватую дымку у меня перед глазами.
— Ну да… Чего же ты ожидал? — Бруно осторожно мне улыбнулся, видя моё выражение лица и, слишком уж хорошо меня зная, попытался предотвратить приближающийся шторм. — Здесь все кишит этими гадскими кровососами, это был вопрос времени, когда они начали бы нас жрать. Не принимай это близко к сердцу: завтра банный день, ототремся как следует, а потом попробуем вытравить этих паразитов из одежды спичками вдоль швов.
— Ну уж нет, я очень даже буду принимать это близко к сердцу, — начал я угрожающе тихим и выдержанным голосом. — Они не только в посмешище нас превратили, сделав рабской рабочей силой за преступление, которое мы технически ещё не совершили, но теперь ещё меня тут заживо жрут эти проклятые жуки, и знаешь что, Бруно? Это крайне, дьявол возьми, трудно не принимать близко к сердцу!!! Все, хватит с меня этого дерьма, я сыт по горло! К черту Доллфусса, к черту этот лагерь, к черту все!