— Соединённые Штаты — демократическая страна, которая никогда не падет под влияние такого безумца, как Гитлер. — Военный полицейский спокойно пожал плечами в ответ на предостережения Штрейхера. — Это просто невозможно. Мы приветствуем все национальности, вероисповедания и расы, и все мы очень даже мирно сосуществуем. Наша сила в нашем разнообразии.
— Вот и мы так думали, пока это «разнообразие» не начало превышать по числу нас, коренных немцев. Вот увидите, как и с вами такое произойдёт, увидите, как вы будете тянуть руки в салюте вашему новому фюреру, вот увидите, — Штрейхер пробормотал едва слышно.
— Эрнст, — Бруно пробормотал еле слышно, прижимаясь лбом к моему плечу. — Что-то мне нехорошо… Опять все кружится…
— Я знаю, Бруно. Я знаю, — я отозвался тихим голосом, не открывая глаз.
Два дня назад нас все-таки посетила делегация из Вены, более озабоченная газетными заголовками о нашей голодовке, чем нашим состоянием. Одетые в официальную форму армии Доллфусса, они вошли в наш барак с презрительнейшим выражением лиц, осмотрелись вокруг, поусмехались над нашими бледными от голода лицами, и спросили наконец, кто был ответственен за «бардак». Я заставил себя сесть и даже спустил ноги на пол, но вставать не стал, частично потому, что не хотел выказывать им такой чести, но вообще-то настоящей причиной было то, что я скорее всего потерял бы сознание, если бы поднялся с кровати.
— Я здесь главный, — заявил я так твёрдо, как только мог.
— Имя?
— Доктор Эрнст Кальтенбруннер.
Человек, стоявший передо мной, растянул губы в ядовитой ухмылке и повернулся к коменданту, сопровождавшему его.
— Комендант, я запрещаю вам давать «доктору» Эрнсту Кальтенбруннеру и его людям воду, начиная с этого самого момента. Доложите мне, когда они закончат свою голодовку. Спорить готов, что они и двух дней не протянут, твердолобые чурбаны.
Представитель Доллфусса снова фыркнул, окинул меня презрительным взглядом с ног до головы, и покинул барак. Комендант бросил на меня умоляющий взгляд. Я безразлично пожал плечами и опустился на свою деревянную «кровать». Если уж мне суждено было погибнуть, то так тому и быть. Не удастся им меня сломить какой-то там водой.
— Да кому вообще нужна эта вода? — Я подмигнул Бруно в тот день, а теперь он умирал рядом со мной из-за моего упрямства.
— Бруно. — Я слегка повёл плечом, в которое он тяжело дышал. — Все, брат, довольно уже. Скоро они придут нас проверить, и я скажу им, чтобы забрали тебя в медицинский блок.
— Нет, — запротестовал он слабым голосом. — Не смей даже… Я с тобой до конца… Все мы… Просто подержи меня за руку, ладно?
— Не будь такой девчонкой, — тихо усмехнулся я, но все же нашёл его холодную, безжизненную руку и крепко её сжал.
Я всю ночь глаз не смыкал, время от времени легонько толкая Бруно плечом, когда мне казалось, что его дыхание становилось слишком уж поверхностным, и на следующий день тоже, проверяя, был ли он ещё в сознании. Я благодарно улыбался каждый раз, как он открывал глаза и едва кивал мне в ответ.
— Я всего лишь дремал, Эрнст.
Слыша его голос, хриплый от обезвоживания, я облегченно прикрывал свои веки и проваливался в беспокойный сон, пока уже Бруно в свою очередь не начинал трясти мою руку, чтобы убедиться, что я был все ещё жив. А потом мы просто лежали несколько минут, глядя друг другу в глаза, и я придумывал что-нибудь успокаивающее, а он кивал в ответ и улыбался своими потрескавшимися губами, все ещё до конца веря в меня, даже когда смерть уже стояла над нами со своей острой косой.
— Ещё один денёк, Бруно, — шептал я из последних сил. — Всего ещё один день… И все закончится.
Мы закрыли глаза, потому что сил больше не осталось держать их открытыми, и единственное, что удерживало нас в этой реальности, единственное, что помогало понять, что мы были ещё живы, было тёплое дыхание друга на щеке.
Однако люди Доллфусса не очень-то были довольны нашей почти нечеловеческой силой воли, а более того, возможностью того, что мы станем посмертными героями для всех СС и членов нацистской партии здесь в Австрии, а что ещё хуже, и в соседней Германии. На следующий день, когда большинство из нас едва находились в сознании, но тем не менее наотрез отказались отречься от своих требований, они вошли в наш барак и приказали надзирателям переправить нас в городской госпиталь, чтобы спасти наши «жалкие жизни».