«Прекрасно. Просто, черт дери, прекрасно. Чертов Доллфусс! — думал я со всей ненавистью к диктатору, что был ответственен за моё крайне унизительное положение, но затем ухмыльнулся, вспомнив, что на следующей неделе я должен был встретиться с несколькими нашими людьми, включая Бруно, в Вене. — Ну нет, Доллфусс так просто из этого не выберется. Я так легко подобные вещи не прощаю. Мне платить за свои ошибки? Как насчёт того, чтобы ему заплатить за его?»
Последняя тёмная мысль пролилась настоящим бальзамом мне на душу, и я наконец закрыл глаза и начал засыпать, как и мои демоны, свернувшиеся подле моей кровати, их крылья сложены и когти спрятаны до наступления утра, в ожидании того, чтобы я их высвободил.
На выходе из зала суда охранник подождал, пока я высвободил галстук из-под ворота рубашки и протянул его ему в руки. Перед входом в камеру они сняли с меня ботинки, чтобы я ненароком не задушил себя шнурками, и дали мне простые белые тапки взамен, какие почти все из нас здесь носили. Только Герингу и бывшим генералам армии Йоделю и Кейтелю было разрешено носить высокие форменные сапоги и саму форму, пусть и лишенную всех регалий.
Я лёг на кровать после того, как переоделся в свою «обычную», тюремную одежду и невольно начал завидовать Шпееру, кому хоть было чем себя занять в отличие от остальных. Мой дружелюбный охранник был прав: Альберт Шпеер действительно украсил стены своей камеры замысловатыми рисунками — портретами, пейзажами, городами и архитектурными комплексами, создав свою собственную, черно-белую вселенную, которой восхищалась даже тюремная администрация, а потому Шпееру было позволено рисунки оставить.
— Если бы только я умел так рисовать, как ты, — признался я ему однажды в зале суда во время перерыва между слушаниями. — Какие бы вещи я нарисовал на стенах!
— Например? — Улыбнулся он.
— Австрию. Мои родные места. Горы. Коровы, фермы, маленькие горные хижины, я не знаю. — Я помолчал какое-то время. — Женщину, которую люблю.
— Ты всегда можешь нарисовать это все у себя в уме. Твоё воображение — самая могущественная сила. Просто закрой глаза, и ты все это сможешь увидеть.
А на следующий день он незаметно сунул мне сложенный вдвое лист бумаги во время слушания.
— Только не открывай, пока не вернёшься в камеру, — подмигнул мне архитектор.
Я сначала подумал, что это была какая-то секретная записка, но как только я развернул лист у себя в камере, улыбка от уха до уха засияла у меня на лице. Шпеер нарисовал типичную австрийскую деревню, с горами, пасущимися коровами и даже маленькими хижинами — со всем тем, что я сам положил бы на бумагу. Скорее всего, он нарисовал все это по памяти, когда останавливался на одном из австрийских лыжных курортов. А под рисунком он написал небольшую записку.
«P.S. Ты уж прости, я не знаю, о какой женщине ты говорил, но вот твои коровы.
P.P.S. Мы сами себя заключаем в тюрьмы. Никто не сможет тебя разлучить с тем, что ты любишь. Закрой глаза и освободи себя».
— Значит, все решено? — Бруно заглянул каждому из эсэсовцев, сидящих в тесном кругу на полу, в глаза, убеждаясь, что каждый из них осознавал всю серьёзность нашего плана и его последствий. — В то время, как остальные будут ждать на улице, мы вдесятером идём внутрь и сами с ним разбираемся. Эрнст и я возглавим операцию; переговоры также будем вести только мы, а вы в это время будете охранять все входы и выходы, и задерживать всякого, кто попытается нам помешать. Как только он подпишет наши требования, все мы сразу же бежим через границу, а оттуда прямиком в Мюнхен, чтобы передать бумаги рейхсфюреру Гиммлеру.
— А ты уверен, что Доллфусс их подпишет? — спросил один из эсэсовцев с тенью сомнения в голосе.
— О, поверь мне, подпишет, и ещё как подпишет, — убедил я его с нехорошей ухмылкой, осматривая свой пистолет. — Я буду говорить крайне убедительно.
— Ну не знаю. Чересчур у него высокое для того самомнение, хоть сам-то он и метр в шляпе.
Все мы обменялись смешками, вспоминая миниатюрный рост Доллфусса, все его 149 слишком много о себе воображающих сантиметров.
— Все они, коротышки, от этого страдают. Вспомни хоть Наполеона, а я все что угодно ставить готов, что и тот был выше, чем Доллфусс!
— Может, в шляпе и был!
— И сидя на коне!
Мы снова расхохотались, но Бруно решил как всегда пойти в словесный разнос.
— Как и наш горячо любимый министр пропаганды, Гёббельс. Ой, хотя нет, прошу прощения: он на лошадь в жизни бы не залез, с его-то деревянной ногой!