Странствия младенческого «я» по меблированным комнатам Аграма и его пригородов
Заручившись пачкой чая, ознаменовавшей для нас начало войны, мы благополучно добрались до Аграма, однако наши разъезды по самому городу из дешевых во все более и более дешевые кварталы только начинаются.
Из пансиона «Сплендид», — на квартиру к госпоже Юрак на Холмс, оттуда — к Эльзе Райс на площадь Пейячевича, оттуда (совсем ненадолго) в гостиницу на Слеме, затем опять к Эльзе Райс, от нее (в порядке своего рода экскурсии в обиталища людей привилегированного сословия) на несколько недель в пустующую квартиру Пауля Кнаппа, и вновь — в темную и затхлую комнату, на этот раз в пансионе «Вагнер». Прекрасная квартира вдовы Батушич, пусть, возможно, и не полностью очищенная от палочек Коха, как не устает подчеркивать Капитанша, для нас давным-давно слишком дорога.
Но и комната в пансионе «Сплендид» совсем недурна. Здесь я могу спать рядом с матерью на второй «взрослой» кровати, а ветхая ширма, за которой спрятан ночной горшок, украшена стеклянными подвесками, которые позванивают, когда я тереблю их для забавы. Кроме того, в гости вновь приходит дядя Бруно Фришхерц, он показывает мне крупные снимки, сделанные во время поездки по Албании и Черногории. Я вижу пастухов и крестьян в опанчах и белых штанах, заканчивающихся плетеными гамашами, они пляшут вокруг насаженного на вертел барашка, я обмираю, слушая разговор дяди Бруно с матерью:
— Ну и какую часть барашка деревенский староста предложил мне как почетному гостю? Ну-ка, угадай!
— Седло?
— Нет!
— Ногу?
— Нет!
— Сердце?
— Нет, самое почетное и дорогое…
— Сдаюсь!
— …это глаза. Деревенский староста выложил их мне на тарелку, должно быть, единственную во всей деревне, и предложил самым торжественным образом. Отказаться я не мог, да и не зря же толпилась у него за спиной прочая дикарская знать, причем с ружьями. Гого гляди, они вырвали бы мои глаза, а чем они хуже, чем у барашка? И вслед за этим — три стакана сливовицы залпом!
Нравится мне и подготовка большой посылки для арийского ангела-хранителя Францля, обитающего теперь в Швеции. Правда, дом дядюшки Свена, великого друга немецкого народа, ему пришлось покинуть: он перебрался в жалкий приют для эмигрантов в Стокгольме и, так и не получив разрешения на трудоустройство, живет в долг. И все же ему хочется оставаться по ту сторону государственной границы уже ведущего войну рейха, и воспринимает он свои мытарства как своего рода наказание. На маленьком плюшевом диване в Аграме уже стоит коробка со старыми сорочками, подштанниками, носками, платками, перчатками и жилетками из оставленного здесь Капитаном имущества — у них с арийским ангелом-хранителем один и тот же размер. Поверх этой кучи выложены три бруска наперченного шпига, который в здешнем городе, отливая охрой, висит на серебряных крючках в каждой мясной лавке, — и вот появляется Бруно Фришхерц, окидывает взглядом эти еще не упакованные дары любви, смотрит на адрес и фамилию получателя, внезапно скидывает с плеч пальто и кладет его поверх брусков шпига.
— Ты сошел с ума, Бруно, — говорит Капитанша.
— В Швеции холодные зимы, — отвечает он. — Пальто ему нужней, чем мне!
Задним числом я могу добавить, что тогдашняя великая эпоха позволила Бруно Фришхерцу с полным на то основанием вернуться ко всемирно-революционному и сопротивленческому пафосу своей юности: после всех эстетских выходок конца двадцатых и начала тридцатых годов он доказал свою способность на истинно широкий жест, хотя мне доподлинно известно, что денег на другое пальто у него не было.