Брат Капитана, вопреки неизгладимым воспоминаниям о гипнотических пророчествах баронессы Ландфрид, пытается пустить в ход вполне рациональное оружие, а именно пару собственных ушей: прикладывая их то к напольному коврику, то к вечно холодной дверце кафельной печки, то, разумеется, к стене, он ищет источник мяуканья, кукареканья, рычания и карканья в соседней комнате, которою, по его прикидкам, должна оказаться столовая со стеклянной витриной и серебряным автомобильчиком в ней. Но как собаке, кошке, петуху или вороне прокрасться в столовую, оставаясь незамеченными? В конце концов он решается осторожно расспросить квартировладелицу Эльзу Райс на предмет того, не доводится ли ей слышать аналогичные шумы. И вот Эльза Райс с виноватым видом сознается, что между столовой и комнатой дяди расположен еще чуланчик, который она всегда держит запертым.
— И в этом чуланчике у вас личный зоопарк? — саркастически и неосторожно вопрошает брат Капитана.
— Нет, в чуланчике живет мой старший сын, — отвечает Эльза Райс.
И этот старший сын, оказывается, не вполне нормальный, и хотя лет ему уже немало, он предпочитает не говорить, а рычать, мяукать, каркать и кукарекать, особенно с утра пораньше и попозже вечером. Но она уже договорилась с городской психиатрической лечебницей, и скоро его должны отсюда забрать.
Кроме того, дядя пытается заботиться и обо мне, о маленьком мальчике, фактически ставшем в отсутствие отца полусиротой! Но как именно надлежит дяде-эмигранту заботиться об эмигранте-племяннике? Следует ли ему ежеутренне, часов в одиннадцать, брать меня за руку, уводить из царства аллергически кашляющей на красный цвет стряпухи и вести на прогулку в замечательный парк Тускана, водить по аллеям, тренируя мышцы моих младенческих ног, пока они не обретут крепость, потребную для длительных пеших походов, увенчиваемых тайным переходом государственной границы, для поддержания равновесия на шатких палубах уже отчаливших пароходов с беженцами или для спасительных прыжков в стиле кенгуру при возможном приближении победоносных немецких армий? Следует ли ему учить меня азам английского языка возле составленных из яблок пирамид на площади Пейячевича, чтобы я оказался достаточно вооружен в лингвистическом отношении на тот случай, если нам все-таки посчастливится ускользнуть к Капитану в Англию? Красное яблоко — «ред эппл», а желтое — «йеллоу эппл»! Или ему следует к полуденному выстрелу из крепостной пушки подводить меня поближе к башне, чтобы детские уши самым естественным образом попривыкли к истинно военному грохоту, встречи с которым мне все равно раньше или позже не избежать? Возможно, именно таковы и были практические обязанности эмигрантского эрзац-отца, однако опасаюсь, что он уже тогда скептически относился к возможности повлиять на наши судьбы как в политическом, так и в повседневном смысле, хотя, то и дело пересчитывая сэкономленные на дальнейшую дорогу деньги из сигарного ящичка, он вроде бы демонстрировал откровенный практицизм. Куда больше нравилось ему размышлять об отдаленном будущем, о времени, которое наступит после эмиграции и, соответственно, после войны, — иначе он не заставлял бы меня усесться на жесткое канапе в своей неуютной комнате с тем, чтобы потчевать мое уже практически созревшее для начальной школы «я» рассказами об истории и величии Австрийской империи, нагоняя на меня страшную скуку.