Кульминацией визитов к Регельсбергеру становятся те дни, когда он без лишних слов берется за длинную ручку установленного образца, окунает ее в чернильницу и вписывает в соответствующую рубрику зеленоватого немецкого заграничного паспорта моей матери (в рубрику «Продлен до…») новую дату, ставит печать с немецким имперским орлом, шея которого походит на бычью, и расписывается: Регельсбергер. Но почему в один из таких судьбоносных дней, когда я отправился в консульство вместе с матерью, она прихватила с собой большой пакет, в котором, как мне было известно, было двести сигарет, этого я понять не мог. Я ведь никогда не видел мать курящей, да и в немецком генеральном консульстве скуку тамошнего зала ожидания не разгоняли голубоватые облачка и кольца дыма. Может быть, блок сигарет представлял собой сувенир для Регельсбергера или благодарность за рождественскую коробку шоколадных конфет? Но когда мы покидаем генеральное консульство и мать с облегчением прячет в сумочку только что продленный паспорт, сигареты все еще при ней.
Теперь мы отправляемся в комиссариат полиции, где уже собралось множество приглашенных на собеседование, просителей и подозреваемых, и все они сидят на обшарпанных скамейках, от которых исходит специфический запах казенной мебели, сидят в коридоре, на сквозняке, дожидаясь, пока их вызовут в порядке очереди. Полицейские с болтающимися у пояса резиновыми дубинками снуют туда и сюда, главным образом попарно, старуха в черном служебном халате с белыми пуговицами уносит в подвал пирамиду пустых жестяных мисок, не удостоив и взглядом двух полицейских, открывающих пинком ноги стеклянную дверь, забранную поперечной железной решеткой, хотя полицейские, подцепив под руки какого-то плюгавого человечка, волокут его, не давая и шагу ступить самостоятельно. На голове у этого человечка кепка. Стеклянная дверь отворяется как бы сама собой, и я внезапно вижу, как человечек в кепке, оказавшись за нею, взлетает в воздух, как цирковой клоун, делает один кувырок за другим, одновременно издавая забавные нечленораздельные звуки, похожие на те, какими пингвины в зоопарке приветствуют смотрителя, когда он скармливает им рыбу из цинкового ведра. Как же ему удастся так высоко, чуть ли не до потолка, прыгать, думаю я, но мать закрывает мне глаза ладонью, судя по всему, не желая, чтобы я стал свидетелем дальнейших прыжков. Но звук ударов резиновой дубинки в помещении за стеклянной дверью я все равно слышу.
Вскоре после этого открывается дверь отделения по делам иностранцев, и референт полиции Динович приветливо говорит моей матери:
— Ваш шурин уже сообщил мне, что вы сегодня пожалуете!
Затем он поворачивается ко мне, треплет меня по щеке и сажает на высокую, в человеческий рост, стойку, отделяющую поток посетителей от чиновников за письменными столами. Динович указывает мне на полицейский телеграф и в шутку спрашивает:
— А тебе не хочется послать домой телеграмму?
Ответа моего он не дожидается, он шаг за шагом идет по направлению к маленькой черной книжице, меньше почтовой открытки, которую моя мать подвигает к нему, положив на ту же стойку поверх блока сигарет. И то, и другое — и сигареты, и маленькую черную книжицу, временный паспорт иностранца, или по-здешнему «дозволу», о которой так часто разговаривают друг с дружкой жена и брат Капитана, Динович забирает со стойки одним движением, кладет к себе на письменный стол и принимается левой рукой листать «дозволу» тогда как правая уже прячет сигареты в верхний ящик стола. Затем он в свою очередь окунает ручку в казенную чернильницу и вписывает в черную книжицу новую дату, вплоть до которой мы имеем право оставаться в королевстве сербов, хорватов и словенцев.
— Диновича тебе придется подмазать, иначе могут начаться неприятности, — предостерег брат Капитана мою мать. Продление собственной «дозволы» он давно уже обеспечивает двойными, по сравнению с материнским блоком, порциями сигарет и другими мелочами, приятно скрашивающими Диновичу повседневное житье-бытье; он не останавливается и перед тем, чтобы водить Диновича по ресторанам и кофейням, и поддерживает с ним нечто вроде дружеских отношений. Диновича надо постоянно держать в хорошем настроении, иначе ему может прийти в голову мысль позвонить в немецкое генеральное консульство и справиться о номере личного дела моего дяди. Такого номера однако же не существует, потому что, как мы вполне можем себе представить, брат Капитана уже давно живет по теневому паспорту, приобретенному в кофейне в обмен на кольцо с брильянтом, а вовсе не по выданному в генеральном консульстве и уж тем более не облагороженному подписью безупречного в профессиональном смысле Регельсбергера. Этот паспорт брат Капитана продлевает собственноручно, ставя печать немецкого генерального консульства, заблаговременно подделанную в типографии у Дедовича. На этот теневой паспорт, естественно, не должна пасть и тень подозрения — и, самое главное, со стороны Диновича!