— Серебряный автомобильчик мой муж когда-то подарил нашему Иво на день рождения, — говорит тетя Эльза. — Тогда мы еще жили богато!
Даже похожий на привидение дядя Жак с интересом поглядывает на серебряный автомобильчик, толчками по поверхности стола передвигаемый от одного члена шайки к другому. Как-никак, это миниатюрная копия его собственной, давным-давно исчезнувшей в ходе конкурентной борьбы за существование машины, на которой он раньше через Земмеринг ездил в Вену послушать оперу. Возле дальнего конца длинного детского стола дядя Жак открывает дверь на балкон, выкатывает кресло (впрочем, на узком балконе можно разместить только передние ножки кресла), улыбаясь, садится в него и принимается смотреть вниз, на пыльную площадь, с которой уже убрали будки и павильоны. На него обрушивается застоявшийся зной летнего дня. Однако дядя Жак замечает:
— Люблю я этот балкон. Чувствую себя здесь как на Земмеринге!
Я мог бы сказать, что дядя Жак со своим упоминанием Земмеринга стал для меня первым учителем географии, точно так же как брат Капитана со своими Марией-Терезией и принцем Евгением впервые опробовал мою способность воспринимать историческое прошлое, — мог бы, упусти я из виду то обстоятельство, что главные уроки тогдашних дней преподносились мне по другому предмету, а именно по языкознанию. Когда четырнадцатилетняя служанка Мала вечером снимает с кровати покрывало, взбивает подушки и расправляет балдахин, моя мать каждый раз, с неизменностью вечерней молитвы, произносит ей несколько слов по-хорватски (очевидно, чтобы проверить собственное знание этого языка) в такой последовательности:
— Кровать!
— Постель!
— Все!
Мала отвечает нервным смешком и, судя по всему, каждый вечер уже сама ждет эту трехстрочную строфу, каким-то образом приводящую в действие механизм ее смеха.
А историко-географический рельеф Австрии, в котором узкий балкон квартиры на площади Пейячевича превращается в Земмеринг, над которым парит в воздухе благословение Марии-Терезии, не производит на меня никакого впечатления по сравнению с постоянной реакцией Малы на ежевечернюю строфу из трех строк:
— Кровать!
— Постель!
— Все!
Таким образом служанка Мала, сама того не ведая, преподала мне урок на предмет силы слова. Я имею в виду тот факт, что привычные — и при этом постоянно повторяемые — слова воздействуют на простые умы стремительней, чем слова, впервые вводимые в обиход. «Аминь», «Слава Богу», «Народ и Отечество», «Честь», «Послушание», «Верность до гробовой доски» — таковы слова старые. Тогда как новые — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Вся власть Советам!», «Зиг Хайль!», «Кто не работает, тот не ест», «Кровное братство», «Человеческий материал», «Народные массы» и Церковники — звучат тем страшнее, что будят некие мессианские ожидания, от которых вполне может спятить не одна только вечно хихикающая служанка Мала.
Вопреки этому почти литургическому трехстишию перед сном, сам по себе сон приходит не всегда и не сразу. Боевые колонны клопов уже вышли на тропу войны, выползя из трещин в старых стенах, из щели под дверью в ванную, из провалов и рытвин обеих кроватей, в которых спим мы с матерью; почуяв мое детское тельце, они вышли ему навстречу. Они пытаются наброситься на меня, однако Капитанша всегда успевает в последний миг включить свет и сшибить их гроздья с одеяла — гроздья еще не насосавшихся моей кровью клопов, — она подбирает их с пола, выносит и топит в ванне.
Однако я бы покривил душой, вздумай я сейчас пожаловаться на неожиданные суровые испытания, выпавшие на долю венского мальчика, всего за два года до этого гулявшего по аллее в Пётцляйнсдорфе, держась за руку няни и не имея оснований тревожиться за собственное будущее! Разве опасность получить плеткой от практически беззубого паркового сторожа, который всего-навсего выполняет свой долг в качестве муниципального служащего, не укрепляет понимание государственного устройства куда в большей степени, нежели кроткие предостережения няньки, неизменно одетой в накрахмаленную, да и в прочих отношениях безупречную униформу в синюю полоску? Или в самопожертвовании, свойственном материнской любви, на примере ежевечернего рассказыванья страшных сказочек из книги братьев Гримм с их вечной угрозой со стороны волка можно убедиться полнее, нежели на примере ее столь же ежевечерних схваток с армиями клопов, еще не успевшими насосаться детской крови?