В конце концов приходится все же признать правоту «сурового господина» из Берлина (особенно проживая у фрау Вагнер), при каждой встрече с крайне озабоченным видом повторяющего:
— Что вы, немецкая женщина, здесь делаете?
«Бруно велит передать, что он тяжело заболел. С наилучшими пожеланиями!» — За чужой подписью открытка с изображением дома во Франкфурте-на-Майне, в котором родился Гете.
Почему Бруно не пишет сам? Неужели он настолько болен? И кто этот анонимный отправитель? Почему открытка пришла не из Вены? Может быть, Бруно попал в больницу во Франкфурте?
Еще не слишком овладев тайным заговорщицким жаргоном, Капитанша бессильно колдует над загадочным текстом, пока брат Капитана не решает для нее этот ребус: Бруно Фришхерц «сидит», подпольную политическую ячейку ликвидировали (не зря же он при последнем визите в Югославию мимоходом и как бы в шутку обмолвился: среди нас есть провокатор, это нам известно; неизвестно, к сожалению, другое — кто из нас провокатор), но все же ему удалось найти человека, мужчину или женщину, из текста этого не понять, — который взялся зашифровано сообщить его возлюбленной об аресте.
Господи, всегдашние секретные словесные фейерверки Бруно — при встречах и в письмах — съежились до размеров минимального текста, рационированного событиями всемирной истории! Если бы я могла вернуть ему его всегдашнюю дикую ревность, это было бы равносильно помилованию для ожидающего своей участи политзаключенного, обвиняемого в государственной измене, — говорит Капитанша.
Эти дикие укоры со стороны возлюбленного, которыми в мирное время пестрели его десяти-, а то двадцатистраничные письма, неизменно доставлявшиеся ей в Вене письмоносцем в красной фуражке с нумерованной золотом кокардой: «ТРЕТИЙ ЭТАЖ НАЛЕВО, ДВЕРЬ БЕЗ ТАБЛИЧКИ, ВРУЧИТЬ ЛИЧНО» значилось на толстом, туго набитом конверте… Или, когда она выезжала на лето к озеру, — «ГРУНДЛЬЗЕЕ, ПОЧТАМТ, ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ». Если бы эти разрушающие ее брак послания можно было выставить на аукцион против обвинительного заключения, предъявляемого в Народном суде, стал бы явью жгучий сон о победе плотской похоти над политической…
«Бесценная,
…Я? У меня нет характера. Лишь задним числом вспоминаются мне немаловажные вещи. Я думаю о сердце, стремящемся ко мне навстречу, и это твое сердце, оно предстает предо мной, предстает, словно прибыв на поезде и с девическим криком ко мне рванувшись…
…Слова, словами ничего не опишешь. Словам даже не ввязаться со мной в словесную перепалку: иначе мне пришлось бы допустить, что ты… ты сама… из некоей близорукости… проблуждала пять дней вслепую… вслепую даже в объятиях… заблуждаясь на тот счет, кого именно ты обнимаешь… Чудовищная история. Историческое совпадение. Человек-невидимка»…
Или так:
«Любимая,
…Я знаю, как много у тебя хлопот. Погода стоит чудесная, и надо позаботиться обо всем: о пеших прогулках, о катанье на лодке, о кремах для загара, о синем полотенце, о красном полотенце, о пляжной пижаме. Как замечательно ты выглядишь, истинное пиршество для глаз! И все должны видеть самую красивую женщину на всем Грундльзее. А кто не видит по причине отсутствия, тех нужно вызвать туда телеграммой, нужно устроить праздник… к ужину подадут манную кашу, усатого человечка, строящего из себя супруга, и ты самым замечательным образом отдохнешь»…
Попреки, предложения расстаться, то и дело повторяемые призывы перестать наконец скрывать любовную связь, разве не этого требовал Бруно чуть ли не в каждом письме? Или не завершил он особенно памятное письмо, отравившие летнюю идиллию на Грундльзее в 1936 году (Капитанша хранит его до сих пор), неприкрыто аллюзионной угрозой:
«Мария, Мария, вскричал злосчастный Войцек, убивая ее из любви».
Ах, если бы можно было превратить все эти угрозы ревнивца в новый выплеск приватной эротической ярости:
Выслушав этот шансон Ральфа Бенацки, ознакомившись с полным набором обвинений и проклятий как в письмах, так и по телефону, можно было затем и помириться, а тайная угроза «кинжала Войцека», который, якобы, хранится у Фришхерца в чемоданчике с профессиональными инструментами, — она ее никогда не принимала всерьез.