Век Ребенка превратился в Век Юношества: книги для юношества, юношеское пение, юношеское движение («В движенье мельник жизнь ведет, в движенье!»). Читать журнал «Новая молодежь», рисовать, писать маслом, ваять в югендстиле (само название его буквально вопиет о юности!) — молодежи везде дорогу, мы пропускаем ее вперед, и на фронт — тоже, но и к послевоенной молодежи относится то же самое. Дочь Соседа, — у нее длинные золотистые косы, она носит сандалии и юбку с оборками, а по утрам принимает холодный душ, — член молодежного Красного Креста. До сих пор она целовалась исключительно с товарищами по молодежному движению, она согласна: дорогу молодым, надо браться за лютню, щипать струны, превращаться в уличного музыканта с лентами по ветру, через горы и долины. У моей красавицы-бабушки тоже имелась лютня, однако она не странствовала с ней через горы и долы, даже для лютнисток прогресс, привнесенный новым столетием, не прошел бесследно.
Между этими символическими свидетельствами нового статуса семьи и мебелью, эмигрировавшей сюда с Новой Звезды (мягким диваном с подушками, дедушкиной тумбой, дюреровской «Мадонной с грушей», посудными полками с голландскими конькобежцами), в докторской квартире достаточно места и для новых предметов обстановки. Мебель в стиле «ни рыба ни мясо», ее можно сравнить с рядовым служилым людом, с конторской публикой, — ежедневно мне попадаются такие в трамвае, в автобусе, в окошечках кассы или справочной, за письменными столами в незначительных учреждениях, в универмагах и в магазинах готового платья, — эти лица, эти руки и ноги запоминаются не сами по себе, а исключительно как некие функциональные устройства. Кондуктор в трамвае и его рука, надрывающая мой билет; цветочница и ее красные, исколотые шипами пальцы левой руки, черная перчатка на правой; человек в серой шляпе и его левая нога, которая, — а дело происходит в лавке колониальных товаров, — поскользнулась на скорлупе арахиса; смешно, конечно, но об этом человеке мне больше ничего не известно.
Столь же приблизительно я представляю себе продолговатую софу в девической спальне, металлическую кровать Франца, старомодные супружеские кровати родителей, зеркальный шкаф в прихожей, оклеенной обоями в цветочек, с полом, покрытым линолеумом. В комнатах — паркет, и его раз в неделю натирает до блеска госпожа Рабе, домработница. Все эти процессы мне известны, но внутренняя сущность софы, металлической кровати, зеркального шкафа, сидячей ванны, туалетного столика, раздвижных ширм, лампы на ночном столике, отопительных батарей и зеркала в прихожей остается столь же неразгаданной, как трамвайный кондуктор, цветочница, человек, поскользнувшийся на арахисовой скорлупе, или разгаданной лишь в самых общих чертах, но никак не более. Я понимаю, что так нельзя, ведь все люди — братья. Надо было спросить у кондуктора, верит ли он в Бога. А у цветочницы, жива ли еще ее матушка. А у человека, поскользнувшегося на скорлупе, извлек ли и он, подобно мне самому, исторический урок из прошлого нашей страны? Но мне такая задача не по плечу. Я предоставляю всех этих людей и все эти предметы обстановки самим себе.
Мой интерес возвращается ко мне, лишь когда я покидаю «докторскую» квартиру на третьем этаже, он усиливается, когда я спускаюсь по винтовой лестнице с красными металлическими перилами, когда прохожу мимо квартиры доктора Макса Фриденталя и осознаю, что круг Шмёльцера и его Соседа на Новейшей Звезде теперь замкнут, — за одним-единственным исключением.
Я ведь еще не заглядывал в магазины. Они выходят витринами на улицу, повернуты, так сказать, лицом к покупателю, а потребительский кооператив — тот торговый центр, где сходятся все дороги, включая маршруты утренних прогулок, центр, куда стекаются слухи, наветы, жалобы, радостные известия и любовные весточки, истории болезней обитателей жилой цитадели. Чтобы попасть в магазин, надо спуститься по короткой лесенке в две ступени с тротуара, то есть, я хочу сказать, с пешеходной дорожки. (Даже доктор Макс Фриденталь пытается скрыть свои буржуазные замашки: старается не пробормотать «Пардон!», столкнувшись с кем-нибудь ненароком в театральном фойе, в общественном транспорте или на пешеходной дорожке, которую именуют тротуаром только буржуи, не обратиться к клиенту со словами «Кланяйтесь вашей матушке», не развернуть на коленях салфетку, прежде чем зачерпнуть ложкой суп; а вот госпожу советницу, наоборот, все это радует — и «Пардон», и «Кланяйтесь вашей матушке», и накрахмаленные салфетки).