В пустыню я взял с собой несколько лепешек из инжира с изюмом – отщипывал понемногу и жевал, когда становилось совсем невмоготу. К тому времени я привык сытно есть и даже немного раздобрел. Я почти ни за что не платил, всё покупали (а иной раз и воровали) мои люди. Для этого всего лишь надо было поддерживать в них на должном уровне чувство вины и готовность к раскаянию. Но при этом я уже немного устал от постоянной свиты. К тому же репутацию учителя надо было подтверждать не только в словесных дуэлях с книжниками, но и на деле, например недолгим походом в пустыню, так делали многие великие учителя. Поэтому я и оказался в пустыне.
И все-таки очень хотелось есть…
Интересно, думал я, чем питался Давид, когда прятался в пустыне от царя Саула?
Я стал думать о еде. Не надо было этого делать, не надо было поддаваться искушению мечтать о вкусной пище. В конце концов, я ведь пришел в пустыню молиться. Но…
Нежная, шипящая на жаровне козлятина с шафраном, перцем и тертыми орехами…
«Господи, – подумал я, отгоняя от себя эту козлятину с шафраном, – обрати на меня взор!.. Чего ты прячешься от меня, чего ты выжидаешь?»
Но вокруг сохранялось безмолвие, и не было никаких привычных звуков ночи, потому что на голых камнях не было ни травы, ни цикад в ней, ни других букашек. И не слышно было криков птиц, которые питаются этими букашками… Вечное безмолвие, наполненное мудростью – никому не нужной мудростью, потому что постичь ее во всей полноте все равно невозможно.
Не было ни звука. Хоть бы шакал заплакал! Лишь сновали призраки чьих-то забытых и незабытых страшных грехов.
Вдруг невыносимо захотелось простого, свежего и душистого блюда: мелко нарезанный эндивий, петрушка и лук, все это приправлено медом, солью, уксусом и маслом. Подается с куском овечьего сыра. А сделано смуглыми руками юной голубоглазой иудейки из знатной семьи… Девушки, примкнувшей к нам, но еще не испорченной никем из моей свиты.
Захотелось выпить чашу яин-яшан[9], отрезать кусок от жаренного в печи молодого барашка с густым, как остывающая кровь, соусом из виноградного сиропа. Захотелось оливок, выдержанных в уксусе…
Да хотя бы просто свежего жареного зерна, политого маслом!
Кумранские отшельники всю жизнь проводят в пустыне. Не они ли настоящие подвижники? А я кто? Жалкий мечтатель, выдававший себя за посланника истины. Но если я мог дарить людям надежду, я должен был это делать. Что толку сидеть в пустыне ради спасения лишь своей души?
Иногда я с ужасом думаю, что вся жизнь человека подчинена исключительно еде, как будто цепи волнующих событий – само рождение и смерть, триумф и любовь – нужны только для регулярного утоления голода. Поговаривают, даже прославленный поэт Квинт Гораций Флакк заявлял, что живет по большей части ради выращивания базилика и капусты.
Я лежал под небом пророков и видел копченые говяжьи ребра, похлебку из бобов с луком и специями, фруктовые пироги, горячие лепешки с медовой пастой из миндаля и фисташек… Пиры проплывали у меня перед глазами один за другим.
Пища! Радость пищи! Даже Моисей перед смертью пел о меде, сочащемся из скалы, и о масле из кремнистого утеса. А еще о пенистом соке винограда.
Мне слышались какие-то шлепки и хохот, рычание ручного леопарда и звон его цепи, я видел, как нагие рабы внесли корзины с лепестками роз, чтобы рассыпать их по мраморному полу среди колонн, и там, в облаках этих лепестков, началось неистовое совокупление, с быстрым чередованием изумительных задниц, горячечное блаженство. И сразу после бурного извержения – еда, еда…
Хор мальчиков пел для меня!
Нет-нет, это был мертвый звон пустыни. Неудивительно, что сам пророк Илия хотел в отчаянии умереть там, сидя под можжевеловым кустом.
– Господи! – крикнул я что есть сил. – Я здесь, я жив, я настоящий, Господи! Я подлинный человек, разве ты не понимаешь? Что за проклятие? Почему ничего не меняется? Открой мне глаза!
Сколько таких воплей поглотила Иудейская пустыня? Но я решительно приподнялся на своей подстилке и встал на колени, молитвенно сложив ладони на груди. Я был исполнен уверенности, что получу откровение здесь и сейчас.
Я напряженно всматривался вперед и вверх, ожидая божественного присутствия, как вдруг каменистая пустыня посветлела, хотя небо оставалось темным, затем погасла луна, словно ее проглотил Апофис, и откуда-то появилось существо, похожее на человека, грубо вылепленного из теста. Или на белую раздутую мумию. Голова ее выглядела как шар с выгнутым стеклом вместо лица, в котором мелькнуло мое маленькое отражение. Мумия двигалась необычайно медленно, задерживаясь в воздухе после каждого шага, и несла в руке тонкий шест с прямоугольным куском материи, на которой были пурпурные и белые полосы и звезды на синем фоне, но не шестиконечные, как в орнаментах Храма, а с пятью лучами.