Не правда ли? Что стихи эти походят более на фантасмагорию больного воображения, чем на стихи…
Жму крепко Вашу руку с просьбою не забывать человека душою Вам преданного и вполне Вас любящего.
Н. Беклемишев.
Через неделю наступит праздник Воскресения Христова— и по христианскому обычаю, говорю Вам заочно: Христос Воскрес!
Твоих морщин не замечаю… Моих седин не примечай. Тебя любить я обещаю — Меня хоть помнить обещай.
В этом отношении я нищий — доволен и куском хлеба».
Я пишу эти строки в 1896 году, ноября 19-го. Мне 82-й год, и как истинно, что душа не старится, я чувствую румянец молодости на щеках моих и благодарю Бога, что могла внушить такую чистую, святую любовь. Может быть, другим и надоест читать эти старые бредни, но я не могу отказать себе в удовольствии поместить еще три маленькие записочки, более никогда и ничего не было.
2) «1852 г., апрель. В те дни, когда я платил дань безумной молодости, в те дни, когда пьяный и от любви и от вина писал стихи вроде:
Я заклеймлю тебя позором, Тебя от света оторву…
В те дни — страшно вымолвить — я забывал Бога; в один из тех дней Вы явились как ангел Божий с символом спасения, с образом Богоматери, и с тех пор образ со мною неразлучен, он всегда и везде со мною; даже в ту минуту, когда Владыке угодно будет позвать раба своего на суд — образ будет на мне, потому что, умирая, у меня будет одна просьба к присносущим — положить его со мною в могилу. Благоволите, добрый друг мой, выслать мне ленточку, во-первых, потому что ленточка совсем обветшала, во-вторых, почему-то мне сдается, что это Ваша обязанность, Ваш долг. Вчера я получил Ваше письмо — и как кстати: вчера было 5 апреля, день моего рождения; спасибо за письмо, от души спасибо. Жму крепко Вашу руку с уверенностью, что из сердца Вашего ничто меня не изженет. Н. Беклемишев. Каково самолюбие-то? Еще камнем год упал на плечи, еще год прожит и без пользы и без сознания, что жизнь есть лучший дар, данный Богом человеку».
3) «22 июня 52 года. Вы угадали, добрый друг мой, Прасковья Ивановна, что болезнь была причиной моего молчания:
Простуда, яростью пылая, В меня впилася точно шмель, И я, 17 дней страдая… Не покидал свою постель.
По выздоровлении моем я две недели был в отлучке — в бытность мою в Москве, я купил с аукционного торга небольшое имение, в Осташковском уезде, и для соблюдения формённости требовалась моя личность для ввода во владение. На днях жду к себе сестру со всем семейством, а по отъезде их собираюсь по делам ехать в Москву. Драмы от меня не ждите, при всем моем желании кончить начатое — не могу — не пишется, да и только. Жму крепко Вашу руку и остаюсь Вас любящий Н. Беклемишев. Ленточку получил и приношу за оную мою благодарность».
4) «17 мая 1861 г. Благодарю Вас, мой добрый друг П. И., за книгу — я прочел всю от доски до доски. С благодарностью возвращаю. Счастливого пути Вам. Преданный Н. Беклемишев.
Виноват, некоторые стихи списал, зато почти не спал всю ночь».
Это я привозила в Москву мой дневник, писанный из Симферополя. И это было наше последнее сообщение на земле, что-то Господь даст на небе? И дай ему Бог — Царство Небесное!
Я оставила театр в 1860-м году, и моя настоящая жизнь была так хороша, так покойна, что мне страшно было думать о перемене. Я поехала за советом и благословением к митрополиту Филарету в Москву. Все откровенно рассказала ему, и он, вспомнив, что в 1820 году был в Осташкове и кушал у городского головы Кондратия Алексеевича Савина, видел много детей и вообще знает, что это было прекрасное семейство, и, выходя за Ф. К., я принесу как ему, так и многим пользу. «Но мне 47 лет, владыка! и ему почти столько же». — «Да благословит вас Бог!» После этого посещения я дала небольшую надежду Ф. К., но объявила, что раньше года — свадьбы не будет.
В этот год мы не видались; он опять поехал за границу и оттуда уже писал, прося позволения приехать для окончательных переговоров. Летом 63 года я сдала квартиру, поручила доброму другу А. И. Татаринову уложить всю мою движимость и по приглашению о. архимандрита Лаврентия приехала с матушкой и моей верной Таней — ожидать решения судьбы моей. 1-го августа встала я, по обыкновению, рано и вышла на крыльцо помолиться на церкви в Валдае и полюбоваться озером… Вдруг вижу, вдали идет человек, и узнаю Ф. К. Бегу в комнаты, бужу маменьку, Таню, и сама уже не могла ни умыться, ни причесаться и в старой юбочке и кофте предстала жениху моему. Он, сконфуженный больше меня, спросил: «Вы разве не получили моей записочки? Вчера, приехав поздно, я не смел беспокоить Вас и нанял лодочника, чтобы вчера же была доставлена записка». Я попросила его войти в нашу единственную чистую комнату… но увы! в этот раз она Бог знает что из себя представляла. Маменька варила варенье, и на окошках разная, не очень красивая посуда, далее — разбросаны книги, ноты и бумаги, а на столе и диване — растянута наша вечерняя работа. Вечером у меня сидела коровница Дарья, и я помогала ей шить холстинные нижние для монахов. У меня накануне болела голова, и я, чтобы скорей успокоиться, ничего не позволила убирать и сама приготовила такое зрелище моему щепетильному джентльмену. Он так был сконфужен, не знал, что говорить, а меня, скажу правду, смех разбирал, и я думала, что если эта прекрасная картина испугает его и он откажется — тем лучше. Но вышло не так: скоро вошла матушка, он представился ей как жених и просил назначить день свадьбы. Мой муж скончался 20 августа, и я предложила, чтобы наша свадьба была 26-го, в день коронации императора Александра П. Тут он спросил, что может ли надеяться, что я приеду венчаться в Осташков? «Нет, Федор Кондратьевич! Хотя вы и Царь Осташкова, но я не похожа на немецкую принцессу и предлагаю вам венчаться в селе Короцке, где родился Святитель Тихон. Это в 8-ми верстах отсюда. Вы приедете с кем-нибудь из родных, и наша свадьба будет тихая, скромная, а потом, в Осташкове, задавайте царские пиры — это ваша воля». Он должен был согласиться, и все устроилось прекрасно. 23-го августа приехала из Новгорода его сестра Анна Кондратьевна Свинкина. Я была уже с ней знакома с 60 года. Ф. К. приехал 25-го вечером, с племянником Ильей Петровичем Уткиным (он служил в кирасирах), с лакеем и поваром. Ему приготовили комнаты о. наместника. Зная его избалованность, я старалась все устроить с комфортом. Утром 26-го я отстояла раннюю обедню, пошла к благодатному о. арх. Лаврентию, и он благословил меня дивной иконой Спасителя, которую получил от графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской. (В настоящее время икона эта находится вместе со всеми остальными моими образами в моей церкви в Доме милосердия.) О. наместник Тихон благословил иконой Иверской Божией Матери. Матушка также — Царицей Небесной Иверской. В 9 часов я поехала с сестрой Федора Конд-ратьевича и с моей горничной Таней и ее пятилетней дочкой. Матушка осталась в монастыре: по московским обычаям мать не должна быть при венчании дочери. Я остановилась у дьякона, а Ф. К. у священника, куда заранее был отправлен повар, чтобы приготовить легкий обед. Ровно в 12 часов, при звоне колоколов (по случаю коронации), священник с крестом привел жениха и потом пришел за мною. Церковь небольшая, но чистенькая, светлая, пели только четыре человека, но очень стройно; управлял хором праправнук Св. Тихона, служащий причетником и живущий на том же месте, где жил Святитель. В Короцке еще цела церковь, в которой крестился Угодник Божий; она очень старинная, и крестьяне еще до открытия мощей (в 61 году) обшили старую церковь тесом и тем сохранили эту святую древность.